Юрий Мамлеев - Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы

Такое открытие чуть-чуть облегчило его душу — ум-то ведь его, ну и пусть безобразничает, как хочет. Это не то что чужое рыло, которое само по себе, а не плод его ума, плюнет тебе в душу из каких-нибудь пространств. Но всё-таки теория мало помогала, иногда практика особо буйствовала.

Мучили его и глаза видений. Бывало, пьёт Карлыч чай, пусть и поганый, дешёвый, для демократического народа, а скосит ум в сторону, и глянь — появится вблизи плешивая морда некоего динозавра, полудракона, значит, но с глазами не животными, а уводящими в пропасть, в бездну.

Карлыч тогда пугался, кричал, что, дескать, он ещё жив и не хочет в пропасть, в глубину.

— Не ангел я, не ангел! — визжал он, обращаясь к морде. — Не путешественник по глубинам и мирам! Оставьте меня в покое!

Но глаза чудовища были так спокойны и отрешённы, словно он, монстр этот, и не появлялся, собственно, нигде, и выше он всяких страхов, ибо в глазах его затаился иной страх, страх бездны, и не страх даже, а покой, когда ты на самом дне мира сего.

Девочки, конечно, тоже появлялись. Это уж было хуже всего; даже монстры, кроме самого отрешённого, все прятались. Одна, с тремя животами и одной головой, всё вызывала Карлыча на танец. Дескать, станцуем, однобрюхий!

И Артём танцевал, истерически танцевал с ней, чувствуя её истощённо-безумную субстанцию.

Голова-то у неё была одна, а глаз много. Многоглазая была такая красавица! Они (глаза) то возникали, то исчезали, то манили вглубь её неведомой, не нашей плоти, то сияли, как звёзды, на её утончённом лице.

А как только ум Карлыча уставал, всё исчезало. Раз орудие ада притуплялось, исчезал и ад.

«Впрочем, какой это ад, — думал Артём, подкрепляясь свининой — он любил закусить после таких видений. — Раз я сам не стал чудовищем, то какой это ад?! Ха-ха-ха-ха!»

И хохотал порой так, что свинина вываливалась из его рта.

А перед сном в зеркале всегда появлялся тот синий, с лицом марсианского колдуна, и грозил кулаком.

Тогда Карлычу лучше спалось. Но ведь помимо чудовищ существовал ещё и мир. Но вот когда сам мир наш, житейский, стал изменяться, то тут Артём завыл.

И выл так долго, ночами.

Сначала стали меняться дома. Окна их становились глазами, и дома тихонько двигались. Агрессивно и прямо на него, но потом останавливались и глядели на Артёма опустошёнными окнами.

Вскоре видение исчезало, и мир становился затаённо-обычным.

Но больше всего Артёма Карлыча стали пугать деревья. Идёт, идёт он по какой-нибудь заброшенной аллее, как вдруг шелест листьев становится многозначительно-жутким, точно не листья уже шелестят, а шепчут головы повешенных людей — причём повешенных ещё в доисторические времена.

И автомобили стали какие-то не те, скорее, не они, а сидящие внутри. Короче, водители, пассажиры погружались вдруг во мрак. А сами автомобили походили теперь на живых существ.

После таких видений Артём Карлыч решил со всем этим кончать. Но не знал, как это сделать.

…Обращался к тайным врачам, но и они ничего не обнаружили. Дело было в гораздо более страшном и к тому же реальном.

Добила его странная рожа, появившаяся у окна его квартирки. Но она же его спасла. Рожа была до такой степени ординарная, что именно это больше всего его испугало. И чтобы вывернуться из-под такого взгляда, Артём вдруг стал уменьшаться сознанием. Постепенно исчезали мысли, и внутренне он становился тих, как мышка. Ни мыслей, ни образов, ни крика внутри головы, ни вопросов о том, когда он умрёт. Всё заканчивалось.

Артём тогда глянь на рожу, а её нет, словно пропала она неизвестно куда. Ему даже жаль её стало, но в то же время осенило.

— Не быть надо, не быть, уйти в тишь, — взвыл он в уме после провала рожи. — И всё будет в порядке, пропадёт просто…

И зажил Артём Карлыч духовною мышкой. Ни о чём не вспоминал, не думал, не плакался на творение. Под конец он уже не понимал, где он и что. Зато видения не сразу, но исчезали.

И в конечном итоге Артём Карлыч тоже исчез.

Возможно, туда же, куда исчезли видения.

— Или я, или она! — истерично заявила своему любовнику, молодому ещё профессору-лингвисту Валентину Маркову, Катя Самойлова, пышная женщина лет тридцати.

События происходили в уютной, но небольшой квартире учёного около Патриарших прудов. «Она» между тем изнеженно лежала на диване и никак не реагировала на крик.

— Ты видишь, какая она сволочь, — продолжала Катя, посинев от возбуждения. — Она признаёт только тебя. Только на твои слова она реагирует. А на меня ей наплевать!

— Но ты пойми, в конце концов, Катя, — горячо возражал профессор, нервно сидя на стуле. — Ведь вполне можно совместить наши отношения.

— Ни за что, ни за что! — был визгливый ответ.

— Ну почему же «ни за что»! Ты хоть вдумайся в абсурдность ситуации!

— Я сказала: нет!

— Объясни!

— Потому что эта стерва меня не любит, она любит только тебя! Если бы она любила меня хотя бы на одну сотую того, как она обожает тебя, я бы согласилась!

— Ну, знаешь, она всё-таки тебе симпатизирует…

— Да ну?!. Ты что, издеваешься?!

— Я же не могу её заставить любить и тебя!

— Как хочешь. С меня хватит! Это уже длится целый год, и мои нервы подорваны. Эта тварь лезет в твою кровать, даже когда мы вместе…

— Не смей её так называть!

Наконец «эта тварь» с лёгким любопытством, но лениво подняла голову на шум. То была роскошная персидская кошечка, три года от роду.

— Проснулась! — с негодованием вскрикнула Катя, бросив звериный взгляд на кошку, и продолжала:

— Дело не в том, наконец, что она так привязана к тебе, суть в том, что ты её любишь гораздо сильнее, чем любишь меня… Да, да… не спорь! Ты её обожаешь, боготворишь, ты не можешь жить без неё, тебе становится плохо, если ты долго не видишь её… и при этом эта тварь не считает меня за человека, игнорирует, она ни разу за весь год не приласкалась ко мне и даже шипит, когда я протяну к ней руку…

— Преувеличиваешь…

— Всё! Даю три дня. Если ты через три дня не вышвырнешь эту скотину из квартиры, то меня ты больше никогда не увидишь!

— Значит, ультиматум?

— Именно. Или я, или она.

Киска зевнула. Катя по-мужски хлопнула дверью и ушла. В квартире сразу стало тихо. Валентин остался один. Он сел на диван рядом с кошечкой (её, кстати, звали Мурлышка) и глубоко задумался. Кошечку он и правда давно и самобытно любил, и она платила ему бездонной преданностью. Профессор жил один, и Мурлышка скрашивала его нелёгкую научную жизнь. Когда он был в постели, она ложилась около его лица, пела нежные песенки и целовалась-лизалась, как и положено их племени. Если он был болен — она вылечивала его не хуже, а может быть, и лучше докторов. Она ложилась и согревала больное место, и её тайные невидимые волны любви странным образом спасали его.