Юрий Мамлеев - Том 2. Последняя комедия. Блуждающее время. Рассказы

Курорезов с двумя сёстрами отчаянно принялся за дело. Наркоз оказался на редкость мирным: у Бедолюбова сознание не отключилось (чего он терпеть не мог), но лишь в уме проносились успокаивающие женственные картинки, и боли он, по существу, не чувствовал. Наоборот, блаженство охватило его богатырское тело и ум.

Курорезов только рявкал, наклонившись над брюхом Бедолюбова, отдавая короткие приказы двум сёстрам.

Но вдруг случилось нечто совершенно несусветное.

Собачонка в коридорчике, почувствовав, что с её хозяином происходит что-то неладное, насторожилась. А потом пулей — благо дверь была плохо прикрыта — внеслась в операционную и хвать хирурга Курорезова за голу ногу, ибо в нём она увидела обидчика своего хозяина и издевателя над ним. (Курорезов, кстати, был без брюк, в халате, потому что стояла невыносимая жара). Это произошло как раз в том момент, когда брюхо Бедолюбова было уже вспорото и наступал самый торжественный момент. Курорезов взвизгнул, уронил нож, а сестричка от неожиданности и досады даже плюнула в раскрытый живот Бедолюбова. Другая сестрёнка мерзко закричала и разбила склянки. Собачка выла, на всю операционную лаяла и кусалась. Туда же влетела ничего не понимающая Лена Мурлыкина.

Один Гриша Бедолюбов кайфовал. Он, собственно, даже и не заметил истошного визга и лая вокруг него. В его уме летали ангелы, зверьки, молодые женщины и слышалась неземная музыка. Он только лепетал, обращаясь к воздушной девушке на звезде: «Я тебя сейчас обниму… Я тебя сейчас обниму».

Девушка зычным голосом зазывала его в рай.

Лена Мурлыкина, ничего не понимая, орала на хирурга:

— Миша, это ты виноват!.. Ты операцию не так вёл, халтурил, наша собачка всё чувствует, у неё шесть чувств, а не пять… Она ни с того ни с сего на тебя бы не набросилась!

Потрясённый Курорезов, словно пьяный, только кричал:

— Где живот?.. Где живот?.. Где живот Бедолюбова?

Хотя живот горе-больного покоился на столе.

Собачка между тем тяпнула медсестру, и та, пролив бутылку йода на голую ногу кайфующего Бедолюбова, заорала:

— Милиция, милиция!

— Заберите собачку! Она тут всё съест! — кричала другая сестра, указывая на вдруг принюхивающуюся к какой-то бутылке собачонку.

И тут Бедолюбов привстал наполовину. Со вспоротым животом и мутными от видений глазами — вид его был воистину страшен.

— На звезду! На звезду! — хрипло закричал он с пеной у рта и опять откинулся на операционный стол.

Мурлыкина схватила собачонку и, хлопнув по щеке ни в чём не повинного Курорезова, выбежала вон — звать на помощь.

На крик сбежался персонал.

Заперли дверь, закрыли окна, чтоб не слышалось кукареканье возбуждённых кур, и приступили к продолжению операции. Бедолюбов, уже начавший кое-что понимать, опять впал в забытьё, поскольку в него впустили лошадиную дозу этого приятного импортного наркотика.

Сёстры трудились, как трудовые муравьи. Курорезов, хотя и руки дрожали от обиды и слёзы лились из глаз, кое-как вправлял грыжу; зашивая, раза два резанул, всё-таки, как попало, но без беды.

А тем временем в больницу рвалась милиция, вызванная Мурлыкиной под её крик: «Живьём режут!» Стучали кулаками, били кирпичом, ругались матом, но ломать двери больницы не решились — этика не позволяла.

Обессиленного, полумёртвого, но в сладких грёзах Бедолюбова уложили в отдельную палату, где не было даже мышей. Так что в конечном итоге всё обошлось, хотя кровищи вылилось стаканами.

Выйдя из больницы и осознав, в чём дело, Бедолюбов совсем озверел.

— Собачонку я бить не буду! — орал он дома на Мурлыкину. — Она несмышлёная, что с неё взять. Если Бог не одарил существо разумом, то какое оно существо! Но выводы я сделаю. И относительно тебя, Лена, тоже.

— Какие же выводы, Гриша?! — в сердцах вспылила Мурлыкина.

— А то, что от вашей любви, от твоей и от собачкиной, мне надо подальше держаться! Вот к чему слепая любовь без царя в голове приводит, Лена. Не дай Бог, чтоб меня слепо любили. Вы меня на тот свет загоните! Враг так меня не прибьёт, как вы с вашей любовью. Хватит с меня! — закончил он довольно резковато.

И на следующий день Гриша Бедолюбов сбежал из дому — и от Мурлыкиной, и от собачонки, которая потом чуть не издохла с горя от этого.

Направился Гриша в соседний близлежащий городишко — к своей Кате Белохвостовой.

Но та ему такую истерику закатила ни с того ни с сего — прямо как кошка бросалась и чуть глаза не выцарапала. А потом в гомосексуализме сдуру обвинила — это по поводу Гришиных отношений с Курорезовым.

Гриша Бедолюбов вышел тогда на берег реки и задумался.

— К кому же мне теперь идти, — решал он, сидя на камне. — К Мурлыкиной и собачке пойдёшь — ослепят своей тихой любовью, надоедят, опять выкинут подобное тому, что случилось. К Кате пойдёшь — крик, вой каждый день, зато со слепой любовью историй не будет. Любит меня Катя не слепо, а требовательно.

Думал, думал Гриша Бедолюбов целый вечер — и решил жребий, то есть монетку, бросить.

— Как судьба решит, так и будет, — вздохнул он. — А наша доля — терпеть.

Ещё раз вздохнул Гришенька и вдруг выпалил про себя:

— А с Курорезовым я всё-таки должен разобраться. Ведь весь городок говорит, что кто-то во время операции в мой распоротый живот плюнул. Вот это я уже пережить не смогу. Хватит, натерпелись.

Артём Карлыч, тридцатилетний человек, уже вдовец (с юных лет он был женат на шестидесятипятилетней красавице), загрустил. Его захватили видения. Сначала он испугался, что галлюцинации. Но он хорошо знал природу галлюцинаций (кстати, свою жену он именно и считал галлюцинацией) и решил: нет, это не бред.

Потом подумал, что, дескать, у него болезнь зрения, точнее, самих глаз, и побежал к врачу. Врач ничего не обнаружил, кроме некой пугающей пустоты в глазах. «Но к медицине это не относится», — заключил офтальмолог. А психиатр вообще вышвырнул Артёма из кабинета за шиворот, как собачонку, добавив, что Артём слишком здоров душевно, а он, психиатр, таких не любит.

Карлыч загрустил. Жил он в убогой однокомнатной квартирке, доставшейся от его старушки-галлюцинации. Артём Карлыч из-за этого даже свою квартирку принимал порой за загробную галлюцинацию.

Но теперь всё было сложнее. Видения носили какой-то устойчивый, нормальный характер, как будто просто сюда, к нам, высунулся некий уголок потустороннего мира, и ничего больше. Высунулся, ну и Бог ему судья.

Больше всего Артёма смущала голова. Она появлялась то в шкафу, то на шкафу и непременно дико хохотала: точнее, хохот был неслышный, но в уме отзывался. И Карлыч в конце концов понял, что дело-то всё в его собственном уме. Ум извратился, изогнулся, отклонился и пошёл своей неведомой дорогой, плюнул на этот мир и прорвался в какие-то лунные дебри, а может быть, просто сам творил чудеса и свои вселенные. Больной у него стал ум, нехороший. Даже кошка от присутствия такого ума сбежал от него, из квартиры.