Алиса Чопчик - Изгои

– Я тебя смущаю? – спросил он.

– Немного, – честно призналась я. Его детская непринужденность в один миг расслабила и расположила к себе, и мне вдруг захотелось быть такой же искренней, как и его смех.

– Не волнуйся, я тоже смущаюсь, – он рассмеялся, спрятав лицо за камерой. Сверкнула фотовспышка, навсегда запечатлевшая мое раскрасневшееся лицо; волосы, заплетенные в косу, отдающие в медовый цвет на закатном солнце; пыль, витающую дымкой, едва заметные сумерки, приближающиеся откуда-то издали, и пробуждающийся ветер, сдувающий клеенку и полы моей юбки. Я стояла в пол-оборота к камере, одной рукой касалась платка на голове, а другой держала коробку со сладостями.

До малейшей детали я запомнила ту фотографию и сейчас, вспоминая ее, на ней я кажусь себе счастливой и такой юной! Прошло меньше полугода, и все-таки той девочки, что сфотографировал журналист жарким вечером, больше нет: ей пришлось повзрослеть и очерстветь, чтобы выжить и не сломаться.

– Меня очень часто отправляют в командировки в Сирию, – рассказывал Тильман по пути к контейнеру, где я жила. – Платят хорошо, и мне кажется, что я делаю действительно важное дело. Когда ты находишься за сотни тысяч километров от войны, она кажется… простым недоразумением, чем-то абсурдным, надуманным. Люди никогда не будут сочувствовать, если не давить на их жалость, не вытряхивать ее ужасными подробностями чужих страданий. Их совесть и понимание, точно засохший лимон: так сложно выдавить из них хоть каплю человечности!

Он замолк, будто сказал слишком много, потом спросил:

– Вы хотите пойти дальше, в Европу?

– А стоит?

– Не знаю, – Тильман нахмурился, покачав головой, – но вам понадобятся деньги, много денег. И там будет не лучше, чем здесь. По крайней мере, первое время. Нигде не рады беженцам, на самом деле.

Я почувствовала, как против воли мои губы искривились в усмешке.

– Это неприятно слышать, я понимаю, – сказал он, заметив выражение моего лица. – Но прежде чем решиться на такое путешествие, нужно морально подготовиться к тому, что вас там ожидает.

– Вы так говорите, будто все решено.

– Твой отец слишком любит своих детей, чтобы остаться тут. Его любовь и желание вам счастья может погубить вас. Я снял слишком много кадров войны, что ведется в Сирии и борьбы за выживание, что ведется в Европе. Я слышал слишком много историй беженцев. Иногда риск не оправдан.

– Вы как будто отговариваете меня.

– Возможно.

Мальчишеская задорность Тильмана исчезла без следа, и теперь он казался сосредоточенным и даже немного напуганным.

– Об этом пока рано говорить, – торопливо сказала я, заметив издалека уже ставший родным контейнер. Сумерки окончательно завладели небом, но я все равно отчетливо видела на железном вагончике каждую царапину и вмятину.

Я остановилась чуть поодаль от него, чтобы отец случайно не увидел нас с Тильманом. При одной мысли об этом меня затошнило от волнения.

Тильман неподвижно стоял и молчал, обдумывая что-то. Я хотела уже попрощаться и уйти, но он вдруг коснулся моих волос. Я вздрогнула от его прикосновения и отпрянула. Некоторое время Тильман глядел на меня, потом вдруг сорвал резинку и быстрым движением руки распутал мою косу. Волосы волнами упали на плечи и доставали до поясницы. Платок пришлось снять, и теперь я держала его в руках.

– Тебе так лучше, – едва слышно сказал Тильман.

Меня охватило смущение, которое быстро сменилось злостью на его наглое, непозволительное поведение. Я почувствовала, как горят щеки и разозлилась еще больше, когда поняла, что он это заметил. Тильман улыбался, неотрывно следя за моей реакцией, и у него был странный, задумчивый, даже серьезный взгляд, от которого я смутилась еще больше.

– Прости, – словно очнувшись, произнес он. – Я не знаю, как можно и нужно обращаться с арабскими девушками.

Тильман улыбнулся, будто извиняясь.

Я отвернулась, и сказала, не глядя на него:

– Мне пора.

Когда я уходила, меня всю трясло, и не с первого раза удалось открыть дверь.

Позднее, уже лежа на матраце и чувствуя размеренное, спокойное дыхание сестры на своей шее, мне стало стыдно и даже противно вспоминать произошедшее. Мне казалось, я допустила непозволительное: я прошла по всему лагерю с незнакомым мужчиной.

– Что если узнает папа? – с ужасом думала я. – Что если я опозорила этим семью?

Всю ночь мне снилась некрасивая, кривая улыбка Тильмана, его искренняя, мальчишеская улыбка.

ГЛАВА IV

Иордания. Отъезд

Время в лагере летело незаметно. Каждый час был прописан, рассчитан, каждая копеечка, потраченная на нас, его жителей, посчитана. Погода всегда была невыносимо жаркой, как и песок и палящее солнце, и дразнящий ветер, едва ощутимый и все такой же несносно знойный.

Все больше я начинала замечать за собой, что хочу отсюда уехать, сбежать, скрыться. Мне чудилось, что эти решетчатые заборы, отделяющие территорию лагеря, давят, стискивают, отнимают последние остатки свободы. Я стала задыхаться. Даже лица других жителей вдруг опротивели.

Однажды я заговорила с Иффой о том, хочет ли она уехать в Европу. Она вздрогнула от этого вопроса, странно взглянула на меня и расплакалась. Я хотела обнять ее, что-то несвязно говорила, пытаясь утешить, но Иффа отпрянула, вскочила и стала ходить из одного угла в другой.

– Помнишь, мама говорила, что Аллах любит тех, кто содержит себя в чистоте?

– Да, конечно, – медленно ответила я.

– А если ты нечистый, он тебя не любит? Он может послать на тебя кару? А мама может послать на меня кару за то, что я плохая дочь? Джанан, не молчи.

Иффа села рядом на колени и взяла мои руки в свои. Глаза ее горели в безумии, пока она всматривалась в мои зрачки, словно бы пыталась там что-то разглядеть.

– Что с тобой?

Она дернула головой, не желая отвечать на вопрос, и продолжила глядеть на меня, в ожидании ответа.

– Не знаю, – тихо сказала я. – А ты разве не чистая?

Я заметила, как задрожали губы Иффы при этом вопросе.

– Больше всего на свете я хочу сбежать в Европу, – после затянувшегося молчания едва слышно сказала она.

Недавно я задумалась, а интересовались ли я в действительности своей сестрой? Я видела, что с Иффой что-то не так. Эти слезы и странные вопросы, эта несвойственная ей молчаливость. И все-таки я ничего у нее не спрашивала. Иффа так часто меня отталкивала, что тогда, в лагере, погруженная в собственные переживания, я прекратила попытки сблизиться с ней. Как иронично: я сдалась, когда как стоило мне попытаться еще один раз, и стена между нами рухнула бы.

– Я хочу отсюда уехать, Джанан, – на следующий день сказала Иффа. Я только приготовила сладости и клала их в коробку, чтобы отнести на продажу. Я подняла голову, собираясь сказать, что мне некогда, но что-то в ее взгляде, в нервных движениях рук меня остановило. Только сейчас я заметила круги у нее под глазами, и что она стала еще худей, чем прежде.