Алиса Чопчик - Изгои

– Я люблю тебя, – тихо сказала я.

Не говоря ни слова, она снова сплела наши пальцы и крепко сжала мою руку.

После признания Иффы почти каждую ночь мне снились кошмары. Сначала во снах насиловали меня. Иногда это были незнакомцы, иногда Тильман. Он не был похож на себя, и все же я знала, что это он. У него была ровная, красивая улыбка, и в этой холодной красоте чувствовалась стальная жестокость, нетерпение зверя перед нападением.

Позднее сны изменились. Теперь насиловали Иффу, а я стояла и смотрела; иногда убегала, бросив ее; иногда сама была виновницей этой ситуации – не знаю, каким образом и все-таки была виновата. Я стояла чуть поодаль, позади насильника, и глядела Иффе прямо в глаза, и она отвечала на мой взгляд таким же внимательным взглядом. И эти сны пугали куда сильнее снов, где жертвой была я.

Прошла неделя, а я все ходила потрясенная, напуганная и вымотанная от переживаний и чувства вины. День за днем ноги вели меня на базар, где я неосознанно начинала высматривать насильника. Я не знала, зачем это делаю и как поступлю, если встречу его, но продолжала искать, вглядываться в лица мужчин, испытывая ненависть к каждому из них, словно бы они были потенциальными обидчиками всех девушек.

Иффа стала отчужденней. Всегда такая шумная, с безмерной энергией и внутренней силой, в ней словно бы что-то сломалось. Как будто ребенок, постоянно активный и неугомонный, в одну ночь повзрослел и стал сдержанным взрослым, потерявшим большую часть энергии, что водопадом и вьюгой таилась в нем раньше.

Меня пугало, что Иффа перестала искать отцовской любви. Она больше не ревновала его ко мне, не тянулась к нему, не вскакивала, когда он заходил, и не обнимала.

Иногда бессвязный, иногда необдуманный поток ее болтовни сменился на короткие и относительно редкие реплики.

Моя эмоциональная и открытая пятнадцатилетняя сестричка стала вдруг замкнутой, спокойной и немногословной. Но при этом Иффа была еще более непредсказуемой, истеричной и в то же время до мурашек равнодушной.

Я больше не могла молчать. Вечером, когда соседи задержались на рынке, и не было лишних ушей, я наконец-то решилась. Папа сидел на матраце, крутил в руках фотографию дома в Дамаске. Иффу всегда удивляла отцовская привязанность к этому снимку, где видна лишь крыша с пробоинами и часть неба.

– Это дом моего детства, – всегда говорил он. – А это небо моей родины.

Я села рядом с папой и обняла его за плечи. Некоторое время мы молча разглядывали пожелтевшую бумажку в его руках. Было так странно осознавать, что этот дом уже давно снесли; бабушка живет в той тесной квартирке, а папа здесь, на чужбине. И все же этот дом до сих пор есть на фотографии, и все его существование заключено в руках отца. Папа может скомкать и выбросить или сжечь фото, но он бережно хранит последнее дыхание своего детства.

– Ты хотела о чем-то поговорить, дочка? – отец спрятал фотографию в карман и обернулся ко мне.

– Да, Иффа… – я растерялась от пристального взгляда папы и замолкла.

– Что Иффа?

– Она просила не говорить тебе. Но ты должен знать, – я выдохнула, оттягивая время, потом добавила так тихо, что папа должен был не расслышать:

– Иффу изнасиловали.

Я почувствовала, как напряглись его мышцы, и весь он стал словно бы деревянный. Он дернул головой, будто не верил, отвернулся и судорожно выдохнул.

– Позови ее, – его голос дрожал, и казалось, папе было физически больно от услышанного. – Позови ее ко мне.

Иффа сидела на крыльце, – если две чуть прогнившие железные ступеньки можно было назвать крыльцом. Задумавшись, она рисовала носком на земле какие-то круги, надписи, мгновенно стираемые ветром.

–Иффа, тебя зовет папа.

Она обернулась на голос, и взгляд ее все еще был затуманен размышлениями, но в ту же секунду до нее дошел смысл моих слов. Иффа смотрела на меня некоторое время, пока не разглядела что-то в моем обеспокоенном лице, и вскочила со ступенек.

– Это так на тебя похоже, Джанан! Я так и знала! – вдруг закричала она, схватившись за голову и разрыдавшись.

Я хотела ее успокоить, но она отпрянула и в гневе прокричала:

– Я так ненавижу тебя!

Иффа продолжала стоять, схватившись за голову, и тяжело дышала, пытаясь успокоиться.

– Зачем ты это сделала, Джанан? Зачем? – обессилено шептала она. Иффа дрожала, обхватив себя рукам, и оборачивалась по сторонам, будто в поисках поддержки.

– Все будет хорошо, я обещаю, – виновато сказала я.

Она в ответ истерически рассмеялась и замотала головой.

Не знаю, сколько бы мы еще простояли там, если бы Иффу не позвал папа. От его голоса она дернулась и задрожала еще сильнее.

Я осталась стоять на улице. Мне были слышны их взволнованные голоса, злобные выкрики папы: "Кто он?! Я хочу знать его имя! Это все твое распущенное поведение!". Когда голоса замолкли, я решила зайти. Папа и Иффа стояли друг напротив друга – бесконечно родные и бесконечно чужие люди. Оба тяжело дышали и выглядели измотанными и несчастными.

Иффа мотнула головой, отвечая на какую-то реплику отца, и злобно вытирая лицо от слез.

– Я любила его, – сказала она.

Отец выпрямился, сжал руки в кулак, один поднес ко рту, словно сдерживая поток ругательств, затем опустил, чтобы снова поднести ко рту. Со слезами на глазах он замахнулся на Иффу, но не ударил ее, а опять поднес кулак к губам. Его движения были резкими, какими-то рублеными и незаконченными. Папа потянулся к Иффе, но опустил руки, и снова потянулся, привлекая ее к себе. Наконец, они обнялись, и папа зарылся в ее волосы, сжимая в крепких, отцовских объятиях.

– Ох, Иффа, что же ты делаешь с нами? Что же ты делаешь, рух Альби? – его голос был неразборчивый, и все-таки я расслышала.

– Прости, папа, – сквозь слезы зашептала Иффа. – Прости меня, пожалуйста.

Я стояла чуть поодаль, словно зритель, не заплативший за билет, и, в страхе, что его выгонят, затаивший дыхание. Мне хотелось подойти и обнять их двоих, но я была лишней.

Еще с самого утра чувствовалось, как нагревается солнце в гневе за человеческие грехи. Из-за раскаленного воздуха было тяжело дышать; глаза слезились от ветра и жары, губы потрескались, кожа стала сухой и грубой. Я уже в четвертый раз бегала к крану, чтобы умыться от песка и хоть немного охладиться.

– Я продал несколько печеных каштанов! – Тильман склонился над столом, поправляя клеенку. Голову он накрыл гутрой – белым платком, что носят наши мужчины, – чтобы хоть как-то скрыться от солнца и пыли. С нашей первой встречи Тильман загорел и похудел, зубы его, в сравнении с кожей, казались еще белоснежнее.

– Сегодня у вас удачный день, – я улыбнулась, склонив голову. Тильман отошел, уступая мне место, и довольно рассмеялся.