Алиса Чопчик - Изгои

– Мы тут не навсегда, – ответила я, наконец.

– Нет, ты не понимаешь, – сказала Иффа дрогнувшим голосом, и на секунду мне показалось, у нее сейчас начнется паника. Я оставила коробку и подошла к сестре поближе.

– Чего не понимаю? Все нормально?

Иффа улыбнулась сквозь слезы.

– Я не знаю, – прошептала она, глядя на меня.

Я обняла ее, и то, что Иффа не отстранилась, а приняла объятия, так напугало меня, что я в волнении отошла и взглянула ей в лицо.

– Иффа, – прошептала я, – Иффа, что с тобой?

– Я… меня… меня изнасиловали, Джанан.

Она стояла напротив меня с безвольно опущенными руками и молчала. Некоторые пряди ее лохматых волос прилипли ко лбу из-за жары, маленькая лужица собралась у впадины над губой и блестела, как слезинка. От накатывающихся слез ее глаза казались еще больше и напоминали глаза олененка, потерявшего мать. Я смотрела на нее, на мою младшую сестренку, что была почти на голову ниже, худенькую и маленькую, и пыталась понять смысл этих страшных слов.

– Скажи хоть что-нибудь, Джанан. Не молчи, – хриплым голосом зашептала Иффа, заламывая пальцы. – Папа выгонит меня на улицу, да?

Я продолжала молчать, не говоря ни слова, и в это мгновение на меня волнами накатывали паника, злость, ужас, сочувствие и бесконечная нежность к Иффе. Неровной походкой я подошла к ней и обняла. На секунду Иффа засомневалась, но ее руки обвили мою талию, и я услышала тяжелое дыхание и почувствовала, что она дрожит и плачет.

Иффа рассказала о случившемся не потому, что я была ее сестрой или лучшей подругой, или самой близкой душой. Она призналась оттого, что тяжесть этой тайны, горечь этой боли жгли ее мерзким пламенем отвращения к самой себе и страхом перед отцом и Всевышним.

Она познакомилась с ним на базаре. Долгое время держалась холодно, не отвечала на его улыбки и явные заигрывания. Они ее пугали и оскорбляли. Она гуляла среди грязных контейнеров, палаток, истерзанных ветром и временем. Скрываясь среди разношерстной толпы, думала о том, что нас ждет, и что было в прошлом.

– Мне казалось, я заперта в коробке, где много щелей, откуда я видела небо, солнце, людей, пыль, облаками нависшую надо всем, – рассказывала Иффа, – видела, и все-таки была отделена от мира. Я задыхалась, как я задыхалась тут, если бы ты знала! А потом я в очередной раз столкнулась с Ибрагимом и вдруг заговорила с ним. Мы говорили обо всем и ни о чем одновременно. Он отличался от остальных: не был таким изможденным и отчаявшимся.

– У него были добрые руки, – сказала Иффа. – Забавно, верно? И все-таки они были именно такими, – настаивала сестра. Она влюбилась в его пальцы, поцарапанные косточки и кое-как стриженые ногти. Ибрагим был низкий и худой, но очень сильный. Он ходил вразвалку, имел привычку закуривать сигарету и, задумавшись, оставлять ее тлеть, а затем закуривать снова.

– Ибрагим собирал деньги на Европу, – тихо, но твердо сказала Иффа. – Он обещал меня забрать с собой.

Иффа поджала губы и дернула плечами, а на глазах снова появились слезы.

– Какая же я глупая! – вскрикнула она, точно в испуге, и, закрыв лицо руками, расплакалась.

Сначала она позволила ему поцеловать себя, а когда он стал настойчивее, не смела перечить. Но через неделю Ибрагим перестал сдерживаться. Иффа его отталкивала, била по плечам и щекам, но он не обращал на это ни малейшего внимания.

В какой-то момент Иффа замолчала, не решаясь продолжать, но затем слова полились из нее рекой откровений, без стеснений и ужимок, и она, погруженная в поток прошлого, вылавливала оттуда самые яркие, самые отвратные и пугающие подробности пережитого ею девичьего кошмара.

Он закрыл ей рот своими добрыми, грязными руками, и они пахли деньгами и железом, срывающимся шепотом рассказывала сестра. И небо было необычайно голубое, такое голубое, что слепило глаза. Звуки стали громкими, но неясными. Иффа четко помнила, какой теплой была земля, и как царапали камушки ее спину.

В какой-то момент я вскочила с пола, где мы сидели, не находя сил больше слушать это. Иффа замолкла и уставилась на меня, будто вот-вот расплачется.

Ее слова напугали меня, и я, словно маленькая девочка, заглянувшая в мир взрослых, пожалела, что открыла ящик Пандоры.

– Не говори папе, – не вставая с пола, сказала Иффа. Бледная, с болезненными синяками под глазами, которые казались еще больше, чем обычно, с поджатыми губами, длинными худощавыми ногами, вытянутыми вперед, и нервными движениями рук и головы, Иффа показалась мне тогда некрасивой и какой-то чужой. И от того, что она вызвала во мне подобные чувства, мне стало жаль ее.

Я села перед ней на колени, разглядывая ее лицо. Иффа стала вдруг еще дальше, чем прежде. Я уже знала, что не скажу отцу ничего, и уже догадывалась, что скажу ему об этом много позже, но продолжала молчать, будто обдумывая просьбу.

– А если он вернется? – спросила я, не решаясь называть его по имени.

– Ибрагим уехал вчера вечером.

Я вздрогнула, удивляясь, как спокойно Иффа произносит имя своего насильника.

– Ты любила его? – еще больше удивилась я собственной догадке, внимательно следя за реакцией сестры.

– Я думала, что он меня любил. Мне было этого достаточно.

Мы сидели с ней на крыльце, когда улочки совсем опустели, и звезды стали единственным, что освещало городок беженцев. Было тихо, только ветер стучался в контейнеры, развевал клеенки на столиках, игрался с брошенными самодельными игрушками. Мы смотрели на небо и молчали. Пахло летом, не иорданским лето, удушливым, остервеневшим, а нашим, сирийским. Запах был легкий и свежий, как когда в Сирии вперемешку чувствовался аромат гибискуса и лимона. Небо было невероятно черным, а звезды ярче обычного.

На мгновение я вспомнила рассказ Иффы, и сердце подпрыгнуло во мне, вызвав секундную тошноту. Я хотела что-то сказать, но не решилась, снова уставившись вдаль. Через несколько минут Иффа сплела свои пальцы с моими. Я посмотрела сначала на наши руки, потом на Иффу, но она не обернулась, продолжая рассматривать ночной горизонт. Мне хотелось что-то сказать ей, что-то приятное, что-то, что полностью описало бы мои чувства к ней, – все то, что я не сказала раньше и наверняка не скажу потом. Мне так хотелось что-то сказать, но есть вещи, какие любые слова исковеркают, приуменьшат или преувеличат.

Иффа задрожала от ветра. Я сняла с головы платок и накрыла ее плечи. Она вдруг посмотрела на меня и улыбнулась, и от этой болезненной, мучительной, но в то же время благодарной улыбки, мне захотелось расплакаться, потому что в тот самый миг я поняла: ничего уже не исправить. Казалось, только я смогу вернуться к прошлому.

Иффа положила голову ко мне на колени. Она казалась спокойной, но я чувствовала, как бешено стучит ее сердце, и как бьет ее мелкой дрожью.