Мо Янь - Сорок одна хлопушка

В зале ожидания было тепло и всё как во сне. Ожидающие поезда в основном сидели, свесив голову на грудь, как сонные курицы, перед каждым — большой или маленький тюк или туго набитый клетчатый баул. Не похожи на куриц были лишь двое мужчин, никакой клади перед ними, лишь две истёртые до белизны по краям чёрные сумки из искусственной кожи у ног. Они сидели, наклонившись друг к другу, лицом к лицу. Между ними на газете лежала кучка нарезанных полосками огненно-красных и бледных свиных ушей, от них немного попахивало, но в целом это был запах мяса. Я понял, что это мясо дохлых свиней, то есть подохших от какой-нибудь болезни, которое потом обрабатывали, чтобы придать ему привлекательный вид. У нас здесь, будь то чума свиней, рожистое воспаление или ящур, всё можно было обработать, чтобы получился прекрасный на вид продукт. «Алчность не преступление, страшное преступление — пустая трата денег» — это реакционное суждение принадлежит нашему деревенскому старосте Лао Ланю, расстрелять бы за эти слова ублюдка. Они ели под водку, водка местная — «Благородный Лю». Вы спросите, кто такой этот благородный Лю? Понятия не имею. Знаю лишь, что этот благородный Лю водку не производит, славным именем его семьи незаконно пользуются потомки. Запах этой водки аж с ног валит, куда ей до настоящей — очень может быть, что её метиловым спиртом разбодяжили. Эх, метиловый спирт, ах, формальдегид, все китайцы стали химиками, метиловый спирт с формальдегидом — это же золотое дно! Я сплюнул, глядя, как переходит из рук в руки зеленоватая бутылка, как они по-детски причмокивают, хватая в перерывах между глотками полоски уха (не палочками — руками) и запихивают в рот. Один из них, с тощим лицом, нарочно задирал голову, роняя полоски мяса в рот, будто специально, чтобы я позавидовал. Вот ведь негодяй, злыдня, ещё и дразнится, судя по всему, сигаретами торгует или скот крадёт, в общем, не из добрых людей — по лицу видно. Подумаешь, пьют и мясо едят! Если бы мы у себя дома захотели поесть, ещё не такой бы пир устроили. Мы в деревне мясников умеем отличать мясо дохлой свиньи от мяса живой, вот уж не стали бы, как они, с таким аппетитом уписывать дохлятину. Ясное дело, когда нет мяса живой свиньи, можно съесть немного и мяса дохлой. Лао Лань говорил, что китайский народ отличается способностью переваривать всякую гниль. Я бросил взгляд на свиную голову в руке матери и сплюнул.

Отец словно почувствовал, что перед ним кто-то стоит, но, наверное, и предположить не мог, кто именно. Он поднял голову, немного покраснел и обнажил свои жёлтые зубы, видно было, что ему неловко. Его дочка, моя сестрёнка Цзяоцзяо, которая спала, приткнувшись к нему, тоже поднялась. Заспанные глазки на порозовевшем личике — такая милая. Она прижалась к отцу и тайком поглядывала на нас у него из-под мышки.

Мать делано кашлянула.

Отец тоже кашлянул.

Кашлянула и Цзяоцзяо, её личико зарделось ещё больше.

Я понимал, что она простужена.

Отец похлопал Цзяоцзяо по спине грубой ручищей, чтобы помочь избавиться от кашля.

Цзяоцзяо выплюнула мокроту, а потом захныкала.

Мать передала свиную голову мне и наклонилась, чтобы обнять девочку. Та аж взвизгнула и ещё плотнее уткнулась под мышку к отцу, чтобы спрятаться от матери, будто на её руках были шипы, словно она была торговкой детьми. В нашей деревне торговки детьми появлялись нередко, потому что у нас народ был при деньгах. Не то чтобы они тащили с собой детей или гнали связанных женщин, действовали они хитро и выдавали себя за торговцев расчёсками и густыми гребешками для вычёсывания грязи из волос. Язык у них был подвешен, и актёры они были превосходные, и шуточки отпускали, и рассказывали интересно: одна, чтобы продемонстрировать качество гребня, на наших глазах перерезала им кожаный ботинок.

Мать выпрямилась, отступила на шаг, потирая руки на уровне груди, оглянулась по сторонам, словно ища помощи, повернулась ко мне секунды на три, а потом её взгляд потерял сосредоточенность. От беспомощного выражения на лице матери душа заныла, родная мать всё-таки. Она перестала потирать руки, опустила голову, уставясь в пол, а может быть, на отцовы сапоги — заляпанные грязью, но такие же щегольские. Это было единственное, что на нём осталось в напоминание о былой роскоши. Мать негромко заговорила, словно сама с собой:

— Утром я жестокостей наговорила… Холод на улице, уработалась, не в духе была… Пришла вот просить прощения…

Отец суматошно передёрнулся, словно у него завелись вши, замахал руками и, запинаясь, сказал:

— Ну вот не надо так говорить, ругалась ты по делу, ругалась крепко. Если разгневалась, то тебе не следует просить прощения, это я…

Мать взяла у меня свиную голову и подмигнула:

— Ну чего стоишь, как остолоп? Помоги отцу нести вещи и пошли домой!

Свирепо глянув на меня, она повернулась и пошла к дверям. Старинные двери заскрипели пружинами, белоснежная свиная голова мелькнула и исчезла. Я слышал, как, открывая двери, мать в сердцах выругалась:

— Проклятущие двери…

Я одним прыжком подскочил к отцу и ухватился за набитую холстинную сумку. Отец взялся за наплечные ремни сумки и посмотрел мне в глаза:

— Сяотун, возвращайся с матерью домой и живите счастливо, я не хочу быть вам обузой…

— Нет, — потянул я к себе сумку, — пап, я хочу, чтобы ты вернулся!

— Отпусти, — строго сказал отец, но выражение лица тотчас сделалось унылым. — Человеку честь, что дереву кора, сынок. Хоть и опустился до такого положения, но я всё же мужчина, мать твоя верно сказала, добрый конь на старый выпас не возвращается…

— Но ведь мать уже извинилась перед тобой…

Отец был мрачен.

— Знаешь, сынок, человеку страшно, когда ранят душу, дереву страшно, когда повредят корни… — С небольшим усилием отец вырвал сумку у меня из рук, потом махнул рукой в сторону дверей. — Иди давай, слушайся мать и будь почтительным сыном…

Глаза тотчас стали полны слёз, и я всхлипнул:

— Пап, мы правда тебе не нужны?..

У отца тоже навернулись слёзы:

— Нет, сынок, дело не в этом, ты же умница, должен всё понимать…

— Нет, я не понимаю!

— Ступай, — отрезал отец. — Ступай, не надо докучать мне! — Он подхватил сумку, поставил на ноги Цзяоцзяо. оглянулся по сторонам, будто подыскивая место поспокойнее. Окружающие с любопытством посматривали на нас, а отец, не обращая ни на кого внимания, взял Цзяоцзяо под мышку и перебрался на разбитую скамейку у окна. Перед тем, как сесть, он уставился на меня, вращая глазами, и сердито рыкнул: — Ты ещё здесь?!

Я опасливо отступил на шаг. На моей памяти отец никогда ещё так злобно не обращался со мной. Я обернулся к большим дверям в надежде, что смогу получить оттуда указание от матери, но двери были закрыты в полном равнодушии, лишь через щель задувал ветер, который нёс маленькие снежинки.