Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Мотоциклы держали чёткий строй, словно спаянные вместе. Все мотоциклисты в белоснежных шлемах, такой же форме, перехваченной широким кожаным ремнём с чёрной кобурой. Позади этого строя, метрах в тридцати двигались два чёрных лимузина с большими мигалками на крышах, беспрестанно сменяли друг друга красный и синий огни, пронзительно выли сирены. За ними шли полицейские машины, ещё более чёрные. Это «Ауди», мудрейший, в таких очень большие начальники ездят. Глаза мудрейшего приоткрылись в небольшую щёлочку, пурпурный луч устремился в сторону лимузинов и вернулся обратно. За «Ауди» следовали ещё две полицейские машины, но без сирен. Я провожал взглядом эту кавалькаду, от возбуждения хотелось громко закричать, но холод, шедший от мудрейшего, как от земли, остудил мой энтузиазм, поэтому я лишь негромко проговорил:

— Наверняка это большие люди, очень большие. — Мудрейший не ответил. «С чего бы это большому начальству приезжать? — продолжал я сам с собой. — Обычный день, не Новый год и не праздник». Ой, вспомнил. Похоже, с памятью у меня совсем плохо стало. — Мудрейший, сегодня же День мясной еды, известный праздник в нашей деревне мясников. Мы — главным образом, я — придумали этот праздник десять лет назад, а потом его сделали своим в городе. Один раз у себя провели и отобрали. Хотя, бабахнув по Лао Ланю, мудрейший, чтобы отвести беду, я уехал в другие края, но с родины беспрестанно доходили новости и рассказы про меня. Если окажешься в наших краях, мудрейший, спроси на улице любого: «Ло Сяотуна знаешь?» И тебе тут же расскажут про меня много необычайных историй. Нельзя не признать, что, переходя из уст в уста, кое-какие истории уже значительно преувеличены, в том числе мне приписано много чего, не имеющего ко мне отношения, но, как бы то ни было, в том, что я, Ло Сяотун, или, вернее, я, Ло Сяотун десятилетней давности — человек выдающийся, нет никакого сомнения. Конечно, есть ещё один равный мне по славе большой человек, нет, это не Лао Лань, а его третий дядюшка. Как утверждает подонок Лао Лань, этот чудак за день переспал с сорок одной женщиной и попал в Книгу рекордов Гиннесса. Но, как говорится, за что купил, за то и продаю. Я, мудрейший, в наших краях всё как свои пять пальцев знаю. Мясной праздник продолжается три дня, и всё это время самые аппетитные мясные блюда ласкают взор; на площади в центре города разбивают красивые выставочные стенды производители скотобойного оборудования и инструментов, а также механизированной обработки мяса; во всех гостиницах города проводятся конференции по выращиванию скота, обработке и приготовлению мяса; в то же время в больших отелях города организуются всевозможные мясные банкеты, на которых обилие блюд превосходит всякое воображение. В течение этих трёх дней от мяса всё поистине ломится — ешь, сколько влезет, ешь, сколько можешь. А ещё на площади Седьмого Месяца проводятся большие соревнования по поеданию мяса. Завоевавший это звание может получить триста шестьдесят мясных купонов, со всем этим можно закатить пир горой в любом заведении города. И, конечно, обменять эти триста шестьдесят купонов на три тысячи шестьсот цзиней [35] Цзинь — мера веса, равная 500 граммам. мяса. Самым крупным событием праздника является соревнование по поеданию мяса, но всеобщее внимание привлекает всё же большой благодарственный мясной парад. Программы всех праздников обычно насыщенны, не был исключением и наш праздник. Два небольших городка, которые связывает это шоссе, являются частями одного города и представляют по форме гантелю. Парад в этот день проходит по шоссе. Колонна из восточной части города направляется в западную, колонна из западной части следует в восточную, где-то посредине они встречаются и проходят мимо друг друга. Вне всякого сомнения, мудрейший, не ошибусь, если скажу, что сегодня две колонны встретятся перед этим храмом, где с одной стороны дороги обширный пустырь, а с другой развалины стены, как раз для того, чтобы в поле нашего зрения попало всё, что было приготовлено. Я понимаю, мудрейший, сила буддизма велика, всё у тебя расставлено по местам… Пока я тут болтал, со стороны западной части города стремительно приблизились два серебристых «Кадиллака», спереди и сзади охраняемые двумя «Вольво». Расчищающих дорогу мотоциклистов и полицейских машин не было, но не было и этого поверхностного, ничего не принимающего в расчёт тайного величия. Подлетев к храму, машины резко свернули с шоссе и остановились на небольшом пятачке. Обе затормозили решительно и солидно, главное — передний «Кадиллак» с двумя приваренными золотистыми рогами походил на гепарда, резко прервавшего стремительный бег. От этих машин и этого торможения просто сердце в пятки ушло, и я негромко проговорил:

— Мудрейший, открой глаза свои и узри: приехали действительно большие люди.

Мудрейший, сидевший скрестив ноги, был спокойнее божества Матуна за его спиной. Я очень боялся, что старик застыл в позе созерцания, и кто тогда будет слушать мой рассказ? Но я не удостоил мудрейшего и взглядом, слишком красочным было происходившее на улице. Сначала из двух одинаковых серебристых «Вольво» выскользнули четверо детин в чёрных плащах и чёрных очках. Чёрные волосы одинаково пострижены бобриком, этакие человекообразные глыбы угля. Через секунду из передней дверцы «Кадиллака» вышла ещё одна глыба, тоже в чёрном. Этот мгновенно повернулся к задней дверце, открыл её и, положив руку на верхний край открывшегося пространства, лёгким движением, ничуть не нарушая торжественности, помог выйти какому-то чёрному человеку. Он был выше всех на голову, его большие оттопыренные уши, казалось, были выточены из хрусталя. Он тоже был весь в чёрном, но в отличие от остальных на его шее был белоснежный шёлковый шарф, а во рту сигара, толстая, как гуандунская колбаска. Такой шарф лёгок, как лебединый пух, может взлететь в небо от одного дуновения, а сигара наверняка импортная — если не с Кубы, то с Филиппин. Изо рта и ноздрей тянется сизоватый дымок, очень красиво в лучах солнца. Вскоре со стороны восточной части города подъехали три американских джипа с маскировочной сеткой цвета хаки на крыше, утыканные ветвями со свежей листвой. Из машин выскочили четверо мужчин в белоснежных европейских костюмах и обступили даму в короткой белой юбке. Настолько короткой, что это была и не юбка вовсе, а так, одно название, при малейшем движении взгляду открывались трусики с кружевной каймой. Ноги длинные, словно нефритовые колонны, с розоватым отливом. Высокие, донельзя белые замшевые сапоги аж до колен. Маленький красный шарфик на шее казался живой искоркой огня. Точёное лицо, большие тёмные очки, чуть заострённый подбородок, в левом уголке рта небольшая, с бобину, чёрная родинка, пышная копна спускающихся на плечи светло-жёлтых волос. С непринуждённым видом она подошла к здоровенному детине и остановилась за три чи от него (четверо охранников в белом — за пять чи), сняла очки, открыв полные печали глаза, и натужно улыбнулась: