Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Вода в котле вроде бы начинает подавать признаки жизни, то и дело побулькивая, словно где-то вдали. Я устроился на порожке и услышал, как позёвывает сидящая рядом сестрёнка, как она широко раскрывает рот с маленькими белыми зубками.

Не поворачивая головы, мать холодно бросила отцу:

— Укладывай её.

Отец взял сестрёнку на руки, открыл дверь и вышел во двор. Когда он вернулся, она уже пристроилась у него на плече и тихонько похрапывала. Отец остановился позади матери, словно чего-то ожидая. Мать сказала:

— Одеяло и подушка на кане, пусть пока укроется тем, что в синий цветочек, а завтра устрою вам что-нибудь ещё.

— Столько неудобств причиняем… — проговорил отец.

— Что ты болтаешь? — откликнулась мать. — Даже если бы это была не она, а чей-то ребёнок, которого ты подобрал на улице, не положу же я её на сено спать? — Отец с сестрёнкой на руках вошёл в дом, а мать вдруг набросилась на меня: — А ты чего здесь торчишь? Быстро писать и спать! Всё на медленном огне варится, до утра ждать собрался?

Веки у меня тотчас стали слипаться, мысли путались. Перед глазами будто плыла приготовленная тётей Дикой Мулихой свиная голова с её особым ароматом, и стоило мне зажмуриться, как кусочек за кусочком падали прямо передо мной. Я встал и спросил:

— А куда ложиться-то?

— А где ещё ты можешь спать? — фыркнула мать. — Где обычно спишь, там и ложись!

Прищурившись, я вышел во двор. От падающих налицо снежинок сонливость почти пропала. Вокруг всё ярко освещено светом из дома, ясно видно, как кружатся в танце снежинки, красиво, как во сне — и среди этого прекрасного сна я вижу наш мотоблок, доверху гружённый утилем, он стоит во дворе наискось, уже весь в снегу и похожий на огромное чудовище. Снегом засыпало и мой миномёт. Кое-где проглядывает его сталь, он сохранил свою форму, и его ствол смотрит в тёмное небо. Этот миномёт здоров телом и духом, были бы лишь мины, и из него можно стрелять.

Я захожу в дом, забираюсь на кан, поколебавшись, скидываю одежду и голозадой обезьяной юркаю под одеяло. Холодными, как лёд, ногами касаюсь горячего тельца сестрёнки, чувствую, как она дёргается, и тут же поджимаю их. Слышу голос матери:

— Спи спокойно, завтра утром встанешь и поешь мяса.

Судя по интонации, настроение у неё вроде улучшилось. Свет постепенно гаснет, лишь подрагивают отсветы пламени в печи. Дверь в дом тихонько закрылась, осталась лишь узкая щёлочка, через неё свет печного пламени падает на шкаф. В голове крутился смутный вопрос: а где будут спать мать с отцом? Неужели всю ночь напролёт будут варить свиную голову? Этот вопрос не давал заснуть, и я не то чтобы специально подслушивал, просто сон не шёл. Я лежал, накрывшись с головой одеялом, но всё равно в уши лезло всё, что они говорили.

— Много снега выпало, на будущий год можно ожидать хороший урожай, — сказал отец.

— По-другому думать надо, — холодно заметила мать. — Нынче крестьяне уже не такие, как раньше. Раньше от земли кормились, будет ли пропитание, зависело от правителя небесного, ветер мягок и дожди благоприятны, богатый урожай зерновых, на сковороде будут хлебцы, в чашке будет мясо; ветер не тот и дожди не вовремя, посевы скудны, в котле жидкий супчик, в чашке отруби. Нынче же дураков нет, никто не желает мучиться в поле. Поливая потом десять му земли, не заработаешь столько, сколько на перепродаже свиной шкуры… Вообще-то, когда ты уходил, всё так уже и было, зачем я тебе это рассказываю.

— То, что никто землю не обрабатывает, — не дело… — глухо пробормотал отец. — Крестьянин землёй заниматься должен…

— Вот уж действительно солнце с запада взошло, — съехидничала мать. — Ты когда дома жил раньше, ни разу в поле не выходил, а теперь, когда вернулся, решил исправиться и в крестьяне податься?

— А чем ещё можно заняться, кроме земледелия… — смутился отец. — Скот оценивать, похоже, не требуется, и если всё так и есть, буду вместе с вами утиль собирать…

— Утиль собирать я тебе не позволю, — заявила мать. — Ты для этого дела не подходишь. Тут нужны люди без стыда и совести, готовые и украсть, и урвать.

— Я за эти годы так намаялся, какой уж тут стыд? Если ты можешь этим заниматься, то и я смогу.

— Я не какая-нибудь дура безмозглая, — возразила мать. — Ты вернулся, дом есть, мы с Сяотуном больше утиль собирать не будем. Но если захочешь уйти, я тебя задерживать не стану — человека оставить можно, но сердце не оставишь, а если сердца не оставишь, так лучше и не оставлять…

— Всё, что я хотел сказать, я сказал чуть раньше перед тобой и детьми, — ответил отец. — Я хлебнул горя, бедняку не до гордости, как говорится, у худого коня шерсть длинная, вернулся к тебе с собачьей шерстью на голове, ты позволила мне остаться, и я безмерно благодарен, мы, в конце концов, давно уже муж и жена, кость сломаешь, и сухожилие потянется…

— Ишь, каких успехов добился, — проговорила мать. — Несколько лет не виделись, а вон как навострился сладкие речи говорить…

— Юйчжэнь, — голос отца зазвучал ещё тише, — я в долгу перед тобой, теперь буду служить тебе как вол, как рабочая лошадка…

— Вот уж не знаю про вола и лошадку, — сказала мать, — не убежит ли кто-нибудь снова в один прекрасный день с какой-нибудь дикой мулихой или дикой лошадкой…

— Зачем же в самое больное место! — воскликнул отец.

— Ты тоже знаешь, что такое боль? — с мукой в голосе проговорила мать. — Я в твоём сердце даже пальца на её ноге не стою… — Мать всхлипнула, и в горле у неё забулькало. — Сколько раз я петлю на балку закидывала… Если бы не Сяотун, уже десять раз простилась бы с жизнью…

— Понимаю, понимаю… — выдавил из себя отец. — Моя вина ужасна, я достоин тысячи смертей…

Вероятно, отец протянул к ней руку, потому что мать сдавленным голосом проговорила:

— Не прикасайся ко мне…

Но отец наверняка руку не убрал, потому что мать вскоре сказала:

— Её иди трогай, что толку гладить такую, как я — ни жена, ни… не пойми что…

Через приоткрытую дверь проникал густой аромат мяса.

Во главе праздничной колонны из восточной части городка двигался большой разукрашенный грузовик. Спереди на нём была намалёвана расплывшаяся в улыбке большая коровья голова бежевого цвета. Я, конечно, сразу понял всю нелепость этой картинки. Все изображения животных на параде в честь праздника мяса символизировали кровавое истребление. Мне столько раз приходилось видеть агонию забиваемого скота, столько раз я слышал предсмертный горестный рёв. Насколько мне известно, нынче режут скот цивилизованно, животных моют, включают лёгкую музыку, даже делают массаж всего тела, дают снотворное, но за этим следуют удар ножа и смерть. По телевизору показывали программу, посвящённую такому «цивилизованному забою», и его назвали огромным шагом человечества вперёд. Люди уже стараются быть гуманными по отношению к животным, но продолжают изобретать оружие огромной убойной силы, которое не оставляет возможности умереть своей смертью. Чем более передовым становится такое оружие, тем за большие деньги его можно продать. Хоть я ещё не стал буддистом, но уже понимаю, что людские слова и дела серьёзно расходятся с духом буддизма.