Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Какое замечательное, какое захватывающее зрелище! Этот вечер стал вечером ни с чем не сравнимых чудес, вечером, о котором я мог без конца вспоминать в любую пору своей жизни. С годами всё более отчётливо проявлялось огромное значение этого вечера для нашей семьи. Мы стояли там ошеломлённые, словно деревья, застывшие под впечатлением от великолепия золотой осени.

По лицу скользнул северный ветерок, но выпитое вино сыграло свою роль, от бурлившей под кожей крови было жарко, и я чувствовал себя вполне комфортно. А родители, интересно, тоже чувствовали себя вполне комфортно? Тогда мне это было неизвестно, но потом я узнал. Потом я узнал, что мать относится к тем, кого после выпивки бросает в жар, зимой, например, она могла пить, потеть и сбрасывать с себя одежду: верхнюю одежду скинет, свитер, после свитера и нижнюю рубашку, и всё. Отец, как мне потом стало известно, принадлежал к тем, кого после выпивки знобит. Чем больше он пил, тем больше съёживался, тем больше бледнел, как оконная бумага, как только что побелённая известью стена. Я видел, как у него на лице выступали мелкие пупырышки, как у курицы, когда её ощиплют. Мне даже было слышно, как у него стучат зубы. У отца, если выпьет как следует, начинался озноб, как при малярии. Мать, поднабравшись, и в холодину «третьей девятидневки» могла пропотеть насквозь, отец же, выпив порядочно, мог даже в три самые жаркие декады шестого месяца дрожать без остановки, как осенняя цикада при последнем издыхании, когда на верхушке ивы, растерявшей все жёлтые листья, выпадает первый иней. Из этого можно сделать вывод, что когда после очень важного для нашей семьи вечернего пиршества мы вышли на улицу проводить Лао Ланя и Хуан Бяо, от прикосновения северного ветерка мать могла чувствовать себя вполне комфортно, в то время как отец от этого почувствовал, будто его ковырнули перочинным ножиком, будто хлестнули смоченной в солёной воде плетью. Как себя чувствовала сестрёнка, я не знаю, она ведь вина не пила.

Неожиданно солнце совсем закатилось, и всё вокруг погрузилось в темноту. А на площади по ту сторону дороги разливается море огней. Один за другим подъезжают шикарные лимузины, мерцают фары, поют клаксоны, богатеи понаехали. Из машин выходят модные девицы и респектабельные господа. По большей части они одеты для отдыха, одежда с виду простая, но известных и дорогих брендов. Рассказываю я о делах прошлых лет, но всё происходившее лежит передо мной, как на ладони. От блеска разрывающихся в небе фейерверков в храме становится светло как днём. Лицо мудрейшего будто покрывается слоем золота, и мне кажется, что он уже превратился в окрашенную золотой краской мумию. В небе беспрестанно расцветают фейерверки, раскатывается гром хлопушек. При каждом фейерверке задравшие в небо головы ахают. Подобно фейерверкам, мудрейший.

Прекрасные моменты длятся лишь миг, а мучительные растягиваются во времени. Но это лишь одна сторона дела, другая заключается в том, что моменты очарования беспредельны, потому что они раз за разом возникают в памяти пережившего их, к тому же память их постоянно приукрашивает, они становятся богаче, насыщеннее, разнообразнее, превращаются в заколдованный лабиринт, очутившись в котором трудно найти выход. Из-за боли от мучительных моментов переживший их бежит от них, как от заразы, даже если это встреча по невнимательности, изо всех сил думает о том, как уклониться от неё, а если это не получается, старается максимально разбавить её, упростить, забыть, чтобы она превратилась в смутную дымку, которую можно разогнать одним дуновением. Таким образом, я нашёл обоснование своим самозабвенным описаниям того вечера. Мне не хочется идти дальше.

Мне не надо усыпанного звёздами неба, не надо дуновения северного ветерка, улицы Ханьлинь в звёздном свете, тем более не надо прелестного аромата, оставленного в воздухе призрачными скакунами Лао Ланя и Хуан Бяо. Я стою у ворот нашего дома, а душа моя уже умчалась вслед за ними. Не потяни меня за руку мать, я стоял бы на улице до света. Я нередко слышал рассказы о том, как душа покидает тело, и поначалу считал, что это предрассудок, болтовня, но, когда после пиршества умчались скакуны, пережил это ощущение совершенно отчётливо. Я выскользнул из тела, словно цыплёнок, разбивший скорлупу яйца. Мягкий, лёгкий, как пух, земное притяжение почти не действовало. Стоило кончикам ног коснуться земли, я подскакивал, как мячик. В глазах моего нового «я» северный ветер имел форму, он струился в воздухе, как поток воды, я мог легко улечься на него, перемещаться, опираясь на него, полниться уверенностью и спокойствием и делать, что захочется. Пару раз я явно должен был налететь на большое дерево, но, повинуясь моей мысли, ветер вознёс меня высоко вверх, а ещё не раз я, казалось, не мог избежать прямого столкновения со стеной, но стоило подумать, как тело сжалось до полупрозрачного листа бумаги и проскользнуло через почти невидимую невооружённым глазом щёлку…

Мать насильно затащила меня в дом, закрываемые ворота звонко лязгнули, и душа нехотя вернулась туда, откуда вылетела. Без всякого преувеличения скажу, что, когда она возвращалась, голова похолодела, было такое ощущение, что после того, как основательно промёрз на улице, залезаешь под тёплое одеяло, это ещё одно подтверждение существования души.

Отец уже уложил заснувшую Цзяоцзяо на кан, потом передал матери тот красный конверт. Мать открыла его, там показалась пачка сотенных купюр. Подсчитала — десять. На лице её выразилась паника. Она глянула на отца, послюнявила палец и пересчитала деньги ещё раз. Да, десять банкнот, тысяча юаней.

— Слишком большой подарок для первой встречи, — сказала она, глядя на отца, — как мы можем принять его?

— Ещё ведь у Сяотуна есть, — сказал отец.

— Давай сюда, — будто задыхаясь, проговорила мать.

Я неохотно передал ей красный конверт. Она тоже сначала прикинула, сколько там, потом снова послюнявила палец и аккуратно пересчитала. Тоже десять стоюаневых банкнот, тысяча юаней.

Для тех лет две тысячи юаней — большущие деньги. Поэтому мать сразу вспомнила про две тысячи, которые дала взаймы Шэнь Гану и которые, по всей видимости, не суждено вернуть, и её охватило негодование. В то время меньше чем за семьсот-восемьсот юаней можно было купить вола для пахоты плугом, а на тысячу — мула, чтобы запрягать в большую телегу. То есть денег, подаренных Лао Ланем нам с сестрёнкой при знакомстве, хватит на двух больших мулов. Во время земельной реформы, если в семье было два мула, наверняка зачисляли в помещики, а станешь помещиком, что называется, пришла беда — отворяй ворота.

— Ну и что в этом хорошего? — мать нахмурила брови, бормоча, как древняя старуха. Протянутые вперёд руки застыли, и она чуть сгорбилась, будто держала в руках не две пачки денег, а два увесистых камня.