Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

— О каких еще консервах?

— Для рыбок.

— Что за чепуха!

— И совсем даже не чепуха! Рыбкам сухой корм надоедает. Вот ты смогла бы питаться только сухарями?

— Нет, конечно.

— И рыбки тоже. А живой корм, вроде трубочника, долго не хранится, портится. Сама знаешь. Да еще некоторые боятся этих безобидных червячков.

— Бр-р! — подтвердила Лида.

— Вот я и предлагаю: трубочника и мотыля консервировать, как кильку или сайру, и продавать в железных баночках по пятьдесят граммов.

— А кто же будет покупать?

— Здравствуйте! Ты знаешь, сколько в стране аквариумов? Миллионы!

— В самом деле... Интересно! Как же тебе такое в голову пришло, выдумщик? Но лично я такую банку ни за что открывать не стану! Хотя идея очень перспективная! Ладно, рационализатор, собирайся! Я отпросилась с работы. Мы едем в «Детский мир»!

— Зачем?

— Не задавай глупых вопросов! Вчера обо всем договорились. Или ты хочешь, чтобы я отпустила тебя на юг в обносках? Валька потом всем будет говорить, что ты у меня оборванец.

— Я на юге в плавках хожу.

— Не мели чушь! В поезде ты тоже будешь в плавках ходить? И в школу в них же пойдешь?

— Ты же сказала, форму еще можно поносить.

— Без разговоров. У бичей одежда лучше. Ты на Чарли Чаплина в ней похож. Тросточки только не хватает. Хочешь, чтобы меня Ирина Анатоль­евна в школу вызвала и отругала? Собирайся! Еще не факт, что будет твой рост. Шьют теперь на каких-то недомерков. Но попытаться надо. Вдруг повезет! Кто ищет — тот найдет! Поехали! Я денег в кассе взаимопомощи взяла.

— Много?

— Двадцать пять рублей, — выдохнула она, сама ужасаясь своему поступку, и показала мне фиолетовую бумажку. — И еще у меня от прогрессивки осталась пятерка с мелочью.

Петька Коровяков уверяет, что есть купюры по 50 и даже по 100 рублей, у него отец — директор хладокомбината и получает большую зарплату. Но я никогда таких денег не видел. Зато Юрка Мазовецкий приносил как-то в школу «катьку» и «петьку» — царские деньги: сто и пятьсот рублей. Они втрое больше наших, советских, чуть ли не с тетрадку размером. На сторублевке нарисована Екатерина Вторая, на пятисотке — Петр Первый в доспехах. А если посмотреть на свет, то видны водяные портреты этих же царей.

— Дай! — попросил я.

— Зачем? — обеспокоилась Лида.

— На минутку.

Она нехотя протянула мне четвертную. Я подошел к окну — так и есть: справа на просвет отчетливо виден блекло-серый профиль Ильича — с крутым лбом, выступом усов и острой бородкой. Получается, что и Ленин тоже вроде как царь? Но все-таки наши советские деньги гораздо гуманнее старорежимных. На царских меленькими буковками написано: «Подделка государственных казначейских билетов наказывается каторжными работами», а у нас в СССР всего-навсего «преследуется по закону». Я представил себе, как участковый Антонов преследует фальшивомонетчика на своем мотоцикле, включив фару над рулем и пронзительно свистя на ходу.

Лида тем временем подкрасила губы, поправила волосы, несколько раз повернулась перед зеркалом, помазала за ушами пробными духами из крошечного пузырька, отобрала у меня четвертную — и мы пошли. Зачем замужней женщине красить губы и душиться, отправляясь с сыном в «Детский мир», я все-таки не понимаю...

На пороге маман остановилась, беспомощно оглянулась и прошептала:

— Я, кажется, что-то забыла. Но что?

— Присядем на дорожку, — предложил я: в покое гораздо лучше вспоминается, чем в метаниях.

Мы присели, и маман тут же вскочила:

— Ну конечно, желатин! Где он? Я его положила на видное место! Куда он мог деться? Ты не брал?

— Вот еще!

После того как все видные места в комнате были обследованы, Лида затосковала:

— Как сквозь землю провалился! Вот всегда у меня так! Цыганка сглазила.

Эту историю я слышал сто раз. Еще до войны на Казанском вокзале бабушка Маня отказалась позолотить ручку приставучей цыганке, и та, придя в ярость, на весь перрон прокляла скупую пассажирку вместе с двумя испуганными дочками. Однако мне всегда хочется узнать, почему в таком случае и тетя Валя, и сама бабушка Маня, несмотря на порчу, никогда ничего не забывают? Только рассеянная Лида самокритично называет себя иногда кулёмой. Вот и сейчас, беспомощно озираясь, она шепчет слова, не достойные секретаря партбюро целого завода:

— Черт, черт, поиграй и отдай!

«На черта надейся, а сам не плошай!» — подумал я, а вслух спросил:

— В чем был желатин? В пакетиках?

— Нет, в маленьких красных коробочках.

«Ну тогда все ясно: без вредителя тут не обошлось...»

Я медленно, сантиметр за сантиметром, как сыщик из «Бременских музыкантов», изучил угол, где стояла Сашкина кроватка. Есть! Сбоку от нее возвышалась стена, сложенная из кубиков с картинками. Так вот, вместо верхних зубцов злодей как раз использовал коробочки с желатином.

— Как же ты догадался, сынок? — восхитилась Лида.

— Дедуктивный метод Шерлока Холмса плюс врожденная наблюдательность, — веско ответил я. — Может, все-таки потом съездим, после юга?

— Никаких разговоров! Такой умный ребенок не должен ходить в обносках!

«Горе от ума» мы будем проходить в восьмом классе.

На дворе сияло солнце, особенно яркое и жгучее после дождя. Воробьи плескались в свежей луже. У ящиков две облезлые кошки рычали друг на друга, не отрывая зеленых глаз от большой кости, вытащенной из помойного бака. На мослах оставалось немного темно-коричневого мяса. Под «грибком» сидел пенсионер Бареев и сам с собой играл в шашки, записывая ходы.

Дядя Гриша, увидев нас у ворот, отдал честь трясущейся рукой:

— Н-н-на-а-аш-ш-шли-и с-с-с-сын-н-нка?

— Нашла, Григорий Филимонович, нашла, слава богу.

— А разве членам партии можно говорить «слава богу» и «черт-черт!»? — спросил я, когда мы немного отошли.

— Нежелательно.

— Ну ты же говоришь.

— Я в другом смысле.

— А как ты думаешь, дядю Гришу еще можно вылечить?

— Вряд ли... Он ведь так с самой войны трясется.

— Вдруг уже изобрели лекарство, а он не знает?

— Не думаю. Если бы изобрели, то обязательно написали бы в «Здоровье».

— Может, уже и написали. Просто ты невнимательно читаешь.

— Куда уж мне! — усмехнулась Лида, намекая на случай двухлетней давности, когда я, начитавшись без спросу «Здоровья», отправился на Большую кухню и стал выяснять у соседок, что такое «криминальный аборт»? А они молчали и как-то странно переглядывались...

Кусты акации вокруг сквера еще не высохли после дождя и на солнце искрились, как висюльки на люстре. Ручьи вдоль тротуара совсем обмелели. Но в выбоинах асфальта стояли лужи, подернутые радужной бензиновой пленкой. Когда мы проходили мимо школьного двора, я увидел Расходенкова, он одиноко висел на турнике и раскачивался, точно обезьяна в зоопарке.