Виктор Пелевин - Transhumanism Inc.

На кукухе — серпы, молоты, феминитивные кресты с кружочком и пара фрумерских черепов. Огурцов и морковок, тьфу-тьфу-тьфу, вроде нет. Вместо смарт-очков — дорогие и почти незаметные слинзы. Наверно, папа — крупный политрук где-нибудь в провинции, а девочка в Москве на учебе.

Поморщившись на кучерскую «товарыню», Няша села в телегу, глянула на Ивана, покраснела и отодвинулась подальше.

— Сена на всех хватит, — сказал Иван с улыбкой. — Ты Няша?

— Ага.

— А я — Иван. Ты на мозгах была раньше?

— Была, — ответила Няша. — Третий раз иду. В этом году на Красную площадь не пустят, только к Манежу. Но на экране все увидим. На «Москве».

— Не пустят на площадь? — протянул Иван. — Чего ж мы туда премся?

— Так и хорошо. Мне в том году на площади ногу отдавили. И всю помяли. А чувства мы и перед экраном испытаем.

— Какие?

— Хорошие чувства, — сказала Няша горячо. — Не сомневайся, Иван. Хорошие, верные чувства, которых, по сути, нигде больше не осталось. Надлежащие чувства. Если ты в первый раз идешь и не знаешь, чего и как, держись рядом. Я там как рыба в воде. Я сердомолка.

Последнюю фразу Няша произнесла слегка виновато и улыбнулась. Но как только она улыбнулась, что-то произошло с ее лицом — из полноватой и чуть прыщавой провинциалочки она превратилась в веселую амазонку, и ее невыразительное форменное платье показалось Ивану очень стильным.

— Тогда сажусь на хвоста, — сказал Иван. — Спасибо.

В дороге в основном молчали. Няша дичилась, Иван волновался — но насмешливо кривил рот и жевал соломинку. Наконец телега спустилась по черному каньону Тверской и остановилась на краю огромного пустыря перед Кремлем. Дальше начиналась пешеходная зона.

Иван с Няшей слезли с телеги, расплатились и пошли по вытоптанной жухлой траве в сторону черного зиккурата «Москвы», на фасаде которого уже горел трехмерный экран.

— Манежка, — сказала Няша.

«Манежка… Как хорошо, что этому утоптанному полю вернули его древнее название…» Мысль была сентиментальная и не совсем обычная для Ивана.

— Встанем впереди и с краешка, — сказала Няша, — поближе к Кремлю.

— А чего так? — спросил Иван. — Отсюда лучше видно.

— Увидеть можно и в огментах, — ответила Няша. — Люди сюда не смотреть ходят, а сердце раскрыть. У стены чувства сильнее. А дома Гоша все глушит. Проверено.

Иван не слышал прежде такой вариации на тему ГШ-слова — похоже, Няша обитала в субкультуре, о которой он не имел понятия.

Публика на Манежке собралась разношерстная — курсанты претория в черных комбезах, охотнорядцы, игуменитарии в промо-рясах с рекламой, приезжие помещики в дворянских картузах, барышни в разноцветных платьях-колоколах, раздуваемых приятным ветерком. Было много детей. Одним словом, праздник…

Няша взяла Ивана за руку и повела его сквозь толпу. Ивану нравилось прикосновение ее твердой маленькой ладошки — он только жалел, что упустил момент первым взять ее за руку, чтобы было по-мужски. Ветерок отдавал навозом и горелым можжевельником, и, пока Няша вела его за собой, Иван несколько раз прикрыл глаза, представляя, будто идет по деревенской улице.

— Вот здесь, — сказала Няша.

Она остановилась примерно посередине между закопченным углом «Москвы» и белой кремлевской стеной. Вокруг было много сердомолов — парни в галифе, щегольских лаковых сапогах из крокодиловой кожи, черных шелковых косоворотках и кепках с белым андреевским крестом. Сердомолки носили подчеркнуто асексуальные бесформенные платья, как Няша — и, конечно, выглядели в них более чем сексапильно по контрасту с гламурной модой, давно уже натершей всем глаза… Или, может быть, форменные платья просто напоминали о порнухе, где каждый третий клип был про школьниц-сердомолок, раздвигающих немолодые плохо бритые ноги среди плюшевых заек и мишек.

У сердоболов была своя эстетика, не пересекавшаяся с тем, что изо дня в день советовала Афа. Представив себя в крокодиловых сапогах и черном шелке, Иван ощутил странное удовольствие. «А что, вполне…»

Над толпой поднялась кумачовая лента с надписью:

СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ЕВРАЗИЙСКИЕ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ДЕМОКРАТЫ-ОХРАНИТЕЛИ (б)

Лента была такая длинная, что напоминала китайского дракона на палках — вроде тех, которых носят по Китай-городу на восточный Новый год. И держало ее не меньше десяти человек — но все равно на расшифровку символа (б) не хватило места. Впрочем, все и так знали.

— Здесь Дух дышит, — сказала Няша.

— Какой?

— Святой слэш русский, — ответила Няша. — Как в сказках…

Иван поморщился, но решил не возражать.

— А почему, кстати, вас называют «сердобол-большевики»? — спросил он, кивая на кумачового дракона. — Правильно ведь будет «сердо-большевики». Или «сердоболы». Получается, «б» два раза расшифровывают.

— Хорошее слово не грех и повторить, — улыбнулась Няша и чуть сжала ладонь Ивана. — Смотри уже… Начинают…

Иван поднял глаза на экран.

Там появилась картинка — улан-баторы, сердобольская конная гвардия, оставшаяся после парада. Красные шелковые халаты. Шлемы с длинными красными хвостами. Грозно и красиво.

Уланский строй стоял совсем рядом, на Красной площади — и Иван понял, откуда долетало конское ржание. Камера снимала всадников с точки ниже человеческого роста, и строй нависал над зрителем. Над шлемами видны были белые зубцы кремлевской стены.

Оркестр заиграл веселый и страшноватый военный марш — одну из тех мелодий, под которые люди, верящие в распятого бога, ходили когда-то на рандеву с картечью. Задолго до чипов. Задолго до банок. Задолго до карбоновой эры. Как свежо, должно быть, было на земле! От живших тогда остались только битые артефакты да кости, а музыка словно вчера написана, и до сих пор от нее томится и вздрагивает сердце. Кажется, вот прямо сейчас откроются раззолоченные двери — и то ли мазурку танцевать, то ли в бой…

— Тотлебен, — прошептала Няша.

— Тот — это какой? — спросил Иван.

Няша засмеялась.

— Музыка так называется.

Строй улан разделился, и в просвете возник розовый как заря мавзолей — наш трижды отстроенный заново храм , как пели в сердобольском гимне. Трибуна была еще пуста, но на брусчатке перед караулом уже стояла вереница конных лафетов, затянутых красным шелком.

Экран переключился на камеру дрона, висящего у дверей мавзолея. Они открылись, и заиграла другая мелодия — тоже военная, но уже гораздо более конкретная, без всякого намека на мазурку.

— Марш Преображенского полка, — сказала Няша.

Четверо гвардейцев бережно вынесли на скрещенных палашах хрустальную банку с плавающим в зеленоватой жидкости мозгом — и поставили ее на лафет. Дрон спикировал к банке, чтобы дать крупный план.