Титус Попович - Жажда

— Я из усадьбы, от господина барона, — спокойно продолжал Гэврилэ. — Мы долго разговаривали с ним.

— Да ну? — удивился Кордиш. — Эй, Сильвия, подай воды, пить захотелось.

— Господин барон зовет нас к себе сегодня после обеда. Хочет поговорить. Завтра или послезавтра, как мы надумаем, устроим большую манифестацию… Барон слыхал и о вас… — продолжал Гэврилэ, обращаясь к Суслэнеску. — Он очень доволен, что вы в Лунке. Сказал, что пришлет за вами автомобиль, к вечеру, часов в пять.

— Только за ним? — сразу насупился Кордиш.

— Нет, и за вами. Пику, я и Марку поедем на-телеге.

— Ну, это другой коленкор, — засмеялся довольный Кордиш. — Сильвия, прогладь мне черный костюм.

Гэврилэ был бледен, под глазами темнели круги. Суслэнеску снова почувствовал симпатию к старику и улыбнулся. Ему хотелось заговорить с Гэврилэ, и он чуть было не попросил у него сигарету, хотя имел в кармане непочатую пачку и знал, что тот не курит. Кордиш встал и вытер сальные губы.

— Пойду прилягу на две минутки, иначе ни на что не буду годен. Пойдемте, дядюшка Гэврилэ, я кое-что с глазу на глаз хочу сказать вам.

Кордиш взял старика под руку и вывел из кухни. Сильвия принялась мыть посуду, не обращая никакого внимания на Суслэнеску, который смущенно барабанил пальцами по грязному столу и смотрел в потолок, чтобы не видеть больших красных рук Сильвии.

— Уважаемая госпожа, — решился он наконец. — Я хотел бы внести ясность… ведь всегда лучше…

Сильвия на мгновение обернулась и бросила на Суслэнеску лишенный всякого выражения взгляд, потом снова занялась делом.

— Я признателен господину Кордишу за то, что он пригласил меня поселиться у вас. Ведь не мог же я оставаться в доме человека с чуждыми мне политическими убеждениями, против которого буду вести вместе с Кордишем политическую борьбу…

Суслэнеску с таким трудом подбирал слова, что лицо его покрылось испариной. Он испуганно вздрогнул, когда Сильвия неожиданно ткнула ему под нос тарелку с молоком и мелко накрошенным хлебом.

— Вот ешьте скорей, пока он не увидел… — быстро сказала она.

Суслэнеску с негодованием оттолкнул от себя тарелку, чуть было не сбросив ее со стела.

— Но, уважаемая госпожа, дело совсем не в этом. Надеюсь, вы не принимаете меня за нищего. Я преподаватель гимназии, госпожа, имею жалование, небольшой капитал… Прошу вас, давайте вместе установим, сколько следует с меня в месяц, чтобы… в конце концов…

Сильвия с удивлением посмотрела на Суслэнеску желтыми, как у кошки, глазами.

— Э, нет, так не пойдет… Впрочем, поговорите с Кордишем, может, поладите… А пока хлебайте молоко.

— Мерси, — взвизгнул Суслэнеску и вне себя от возмущения выскочил из кухни.

Кордиш проводил Гэврилэ и теперь стоял у ворот, глядя ему вслед.

— Знаешь, Суслэнеску, что это за старик? Голова! — обернулся он к Суслэнеску и поежился. — Брр, как испортилась эта проклятая погода. Плохо для посевов.

Суслэнеску почувствовал непреодолимое желание броситься на Кордиша, повалить его в грязь, а потом уже спокойно ответить: «Да, ты прав, с погодой что-то неладно!»

Но получилось совсем иначе. Он подошел к Кордишу с напряженной улыбкой, взял его под руку и стал распространяться о том, как рад, что живет у них, как хорошо себя чувствует и уже в заключение предложил разрешить денежный вопрос — уточнить плату за стол и ночлег.

— Зачем это тебе? — удивился Кордиш. — Живи сколько хочешь, разве с тебя кто-нибудь спрашивает? Смотри, обижусь! Спи, ешь у меня, все это пустяки, а расквитаться всегда успеешь, об этом я не беспокоюсь… Говори жене, что тебе приготовить на завтрак, к обеду, на ужин, ведь у тебя могут быть свои вкусы. Суслэнеску, дорогой, ты меня обидишь, если будешь настаивать с деньгами. Ведь сам знаешь, как в деревне, — все под руками.

Кордиш дружески похлопал учителя по плечу и продолжал:

— А вечером — к господину Паппу. Знаешь, какие у него вина? Экстра. Один врач рассказывал мне недели две назад, что побывал у Паппа, и, что тебе сказать… Послушай, — неожиданно переменил он тему, — что, если ты дойдешь до школы и посмотришь, что там происходит. Поди уже покончили с этой записью? А потом засядем с тобой и напишем докладную в инспекторский отдел, да такую, что от них клочья полетят. Нам это зачтется, меня директором назначат, а тебя, с твоим высоким образованием, могут сделать и школьным инспектором. Что ты на это скажешь?

— Дело не в этом, — с досадой отмахнулся Суслэнеску.

— Смотри, обижусь… — пригрозил Кордиш. — Ступай же, дружище, прогуляйся до школы, а я тут полежу немного, соберусь с мыслями. Будь здоров!

Суслэнеску вышел на улицу — мучительно хотелось есть, холод пронизывал до костей. Под хмурым, низко нависшим, словно враждебным небом село показалось ему неприглядным, жалким и чужим, а бесцельность прогулки даже символичной. В конце концов ему незачем было соваться в эту дыру, где все чужое — и люди, и земля, и их путаные дела. Этот верзила коммунист, механик, совершенно прав: только страх заставил его приехать сюда, бросить книги, город, удобства. Суслэнеску соскучился по толстому французскому учебнику с шелковистыми, слегка запыленными страницами, по уюту, теплу и женской ласке. Лучше было бы подчиниться первому порыву и вернуться в город. Возможно, он, как обычно, преувеличил угрожавшую ему опасность… А что, если откровенно поговорить с Арделяну? Это настоящий практик, а не фанатик и политический слепец, как Теодореску. Суслэнеску быстро составил проект маленькой речи: «Господин Арделяну, положение таково… Моя вина перед левым движением заключается в том, что я написал ряд статеек. Верил я или не верил в них, не имеет теперь никакого значения. Газеты, в которых они появились, все равно запрещены, и мои «идеи» не могут угрожать деятельности вашей партии. Я обязуюсь не выступать против нее ни письменно, ни устно, вне зависимости, согласен ли с ее политикой или нет. Откровенно говоря, заметки мои не что иное, как галиматья, написанная чаще всего под пьяную руку и во вкусе Выслана. Я знаю, что в определенный момент они могут доставить мне неприятности, особенно если вам удастся захватить власть, что может случиться или не случиться. Чем я могу искупить свою вину? Человек я с определенным культурным уровнем и престижем и готов оказать вам любую услугу, конечно… в пределах моих этических принципов. Кроме того, господин Арделяну, я человек слабый. Очень слабый. Измениться не в моих силах. В этом повинны железы, воспитание, наследственность, короче говоря — множество факторов, уже не поддающихся влиянию. При всей своей физической слабости я обладаю исключительной способностью приспосабливаться к любой идее, искренне вдохновляться и, возможно, даже верить в нее. Однако я не хочу и не могу действовать. Это все, господин Арделяну. Прошу вас, свяжитесь со своим руководством, изложите ему существо моего вопроса и дайте мне ответ».