Титус Попович - Жажда

— Я не уступал… Я понял. Это совсем другое.

— Можете называть как угодно. Я хотел бы… я хотел бы спросить вас, какого вы обо мне мнения? Но только правду.

— Никакого, — резко ответил Джеордже. — Мне сейчас нет времени заниматься подобными вопросами.

— Вы обязаны заниматься людским счастьем, не так ли? — с раздражением продолжал обиженный Суслэнеску. — По горло заняты разделом земли? Я скажу вам одну вещь: если бы барон был настоящим политическим деятелем, он сам отдал бы свое имение и спутал бы этим все ваши расчеты. Крестьянам совершенно безразлично, кто им даст землю, а вас они не знают и не понимают.

Теодореску закурил сигарету.

— Вы считаете себя марксистом, Суслэнеску, а занимаетесь софистикой. Знаете ли вы, хотя, скорее всего, не знаете, что все дело здесь в материальных отношениях, которые необходимо изменить. Сознание людей изменится позднее.

— Как, вас беспокоит «сознание»? — вдруг рассмеялся Суслэнеску, надеясь, что Джеордже не твердо уверен в себе. — Скажите, какой товар! Никак не поддается! И как легко вы разрешаете эту дилемму. Преобразования в сознании наступят впоследствии. Позвольте мне поставить перед вами один вопрос из этой области.

— Прошу вас. Я попытаюсь…

— Вопрос в следующем: и вы и Митру — коммунисты, конечно, с соответствующей качественной разницей. У вас есть земля, у него нет. Чтобы не сдохнуть с голоду, он вынужден обрабатывать вашу землю. Что я говорю? Вынужден? Счастлив! Это для него спасение. Из теории вам прекрасно известно, что вы его эксплуатируете… Прибавочная стоимость, и так далее… Для вас, как человека, свободно примкнувшего к партии, это безнравственно. Ведь вся ваша деятельность основывается на догме уничтожения эксплуатации… Как же вы миритесь с таким противоречием? Причем не этическим, оно мне безразлично, а с другим — с тем, что безнравственная эксплуатация послужила спасением Митру? Эксплуатация! Я могу позволить себе по-всякому истолковывать этот термин, но революция делает понятия взрывчатыми и опасными в обращении, как динамит. Понятия убивают людей, как хищники. Ну как? Мне кажется, что я изложил вопрос достаточно ясно и почти в художественной форме. Как вы находите?

Джеордже неподвижно стоял среди дороги. Рука с сигаретой не дрожала, но Суслэнеску испугала отрешенность его взгляда, и он поспешил добавить, внезапно обретя прежний плаксивый, неуверенный тон:

— Но ведь это только дилемма, как задача в шахматах. Ни больше ни меньше.

Джеордже тяжело вздохнул.

— Как вы думаете, что я должен сделать? — медленно, словно на ощупь подбирая слова, спросил он.

Сдержанность Теодореску восхитила Суслэнеску, он чувствовал, что нанес ему тяжелый удар, но не испытывал никакого удовлетворения, словно разбил ногой вещь дорогую кому-то другому, но ему абсолютно безразличную.

— Ну, это не серьезно — обращать внимание на подобные пустяки. Я хотел только втолковать вам, что каждый человек по-своему прав. Каждый. Все люди. Вкупе или в отдельности. Всегда, даже когда противоречат друг другу, и в первую очередь, когда противоречат.

— И такое чудовище, как Гитлер, тоже был прав?

— Ну конечно. И вы правы — и когда занимаетесь своей политикой, и когда позволяете Митру обрабатывать вашу землю. Вы ведь помогаете ему, не правда ли? Было бы не этичным, чтобы из-за какой-то негибкости… Человек, который всегда прав, был бы чудовищем, хотя об этом уже давно мечтают. Мечта эта породила бога и наше болезненное, но неосуществимое стремление приблизиться к нему, стать похожим на него.

Джеордже вздохнул.

— Это противоречие рождено обществом, основанным на эксплуатации… Его можно устранить.

— Как?

— Активным мышлением.

— Это новая формула для «революционной деятельности» — не так ли?

— Да.

«Ну и дурак», — подумал Суслэнеску и церемонно склонил голову.

— И все же вы мне не ответили на вопрос из области сознания.

— Сейчас я не могу ответить на него. Но если вы задержитесь в Лунке, то убедитесь, что ответ на ваш вопрос есть! А теперь до свидания.

— Вы возненавидели меня за мою откровенность? — смиренно спросил Суслэнеску.

Джеордже молча протянул ему руку, и Суслэнеску, как обычно, растрогался, смутился, не зная, как пожать эту левую руку. Джеордже быстро зашагал по дороге, и Суслэнеску поплелся следом с удрученным видом. Как уже не раз случалось, ему удалось одержать победу над человеком, которого он в глубине души не презирал и не ненавидел, как многих своих старых друзей, и теперь он чувствовал себя еще более одиноким, чем обычно. Он шел, думая, что в нем словно уживаются два человека разных возрастов, от столкновения которых никогда не получается ничего живого, теплого, свежего, а только понимание других, иногда вызывающее скуку, а иногда ужас. Он чувствовал, что где-то должна существовать общая почва, общие интересы. Но, чтобы найти ее, вероятно, потребовалось бы столько жертв и испытаний, что лучше примириться и попытаться лишь время от времени защищаться; что он в конце концов и сделал в сегодняшнем разговоре с Теодореску.

Суслэнеску зашел в корчму, уселся в чистой комнатушке, предназначенной для «господ», и заказал все, о чем мечтал еще с утра, хотя есть ему уже не хотелось. Вскоре явился писарь Мелиуцэ, выпил свою порцию цуйки и, повеселев, понес всякую чепуху о своей счастливой семейной жизни, о широких планах, частично сбывшихся, частично нет. Суслэнеску рассеянно слушал писаря, стараясь из вежливости понять что-нибудь из его бессвязной болтовни. Сидел он здесь долго, пока не появился Кордиш и не сообщил, что пришла присланная за ними из усадьбы машина.

— Хоть бы кончилась поскорее эта история с землей, — воскликнула Эмилия, вставая из-за стола и направляясь к печке, чтобы подложить несколько поленьев. — Я затопила, чтобы тебе было поуютнее дома, — объяснила она Джеордже. — Достаточно на фронте холода натерпелся, бедняжка. Мама сердится, говорит, что только такие расточительницы, как я, топят весной печку… Она и сама мерзнет, но ни за что на свете не зайдет сюда погреться. Тебе хорошо так?

— Да, спасибо. Очень хорошо. Молодец, что догадалась протопить.

В просторной комнате, несмотря на раннее время, уже царил серый полумрак, и красный глазок печи уютно поблескивал в глубине. Джеордже некоторое время следил за уверенными движениями жены, потом вдруг тяжело вздохнул.

— Что с тобой? — вздрогнула Эмилия, сидевшая на корточках у огня, и, слегка откинувшись назад, прислонилась спиной к коленям мужа. Тело ее показалось Джеордже неожиданно тяжелым.

— Ничего… Что-то ноет рука. Наверно, к перемене погоды.

— Возможно, и так.

Эмилия с досадой прикусила губу. Она хотела спросить мужа, как он может так спокойно говорить об «этом», но не осмелилась.