Титус Попович - Жажда

Очевидно, это был бы самый простой выход, но, как обычно, Суслэнеску не смог остановиться на нем. «Простой? — подумал он. — Возможно, в данный момент. Впоследствии возникло бы множество затруднений. Ведь нет такой партии, с которой можно было бы торговаться — я даю то-то и то-то, взамен требую того-то, уступите мне в этом, а я уступлю в другом, потом мы заключим контракт, и ни одна из сторон не сможет изменить или нарушить его».

У школы по-прежнему толпился и шумел народ, читая какое-то вывешенное на воротах объявление, но Суслэнеску быстро прошел мимо, машинально отвечая на приветствия. За примэрией холодный, сырой ветер, задувавший из степи, словно натянул на него ледяную рубашку, жесткие, давно не стриженные волосы вздыбились, брюки парусом заболтались вокруг худых ног.

Но, вместо того чтобы вернуться, Суслэнеску поднялся до моста, под которым бурлил вздувшийся бурый Теуз.

Ничто не радовало взгляда в этой серой, безрадостной равнине. За общинным лугом, где паслось стадо, чернели свежевспаханные поля, и Суслэнеску представилось, что они поглотят его, как трясина, если он осмелится добраться туда. Румыния… Вот твое истинное лицо — клочки черной земли, унылые картины. Все, что красиво — горы, море, — бесполезно. Облокотившись на шаткие перила моста, Суслэнеску смотрел на грязную воду, пока не закружилась голова. Ветер завывал, покрывая поверхность реки неприветливой рябью, и пронизывал его до самых костей. «Мне жаль самого себя, — прошептал он и улыбнулся. — Ну так что же? Пожалей меня кто-нибудь другой, положение изменилось бы, но ненадолго. Затем мне понадобилось бы, чтобы кто-нибудь уважал меня, потом боялся, потом чтобы другие чувствовали, что я им необходим, как воздух, как вода. Как земля. Те, кто хотят земли, чувствуют, что Теодореску нужен им, и когда он поймет это, то избавится от всего, что он считает своей виной перед «народом». А что случилось бы с Теодореску, если бы он заметил, что «народ» существует для него лишь в меру того, что нуждается в нем? Вероятно, снова стал бы неинтересным человеком». Существует необходимая ложь, но Суслэнеску понимал, что он уже не настолько наивен, чтобы верить в нее.

Спустившись с моста, Суслэнеску пошел вдоль дамбы, рассеянно глядя на расстилавшуюся перед ним серую равнину. Все вокруг казалось однообразным и унылым. Прогулка быстро наскучила Суслэнеску, и он решил заглянуть в корчму в надежде найти там что-нибудь съестное. Ему захотелось жареного цыпленка с чесночной подливой, кисловатого вина, и чтобы старый цыган играл для него на скрипке. Суслэнеску с удивлением поймал себя на мысли, что все это вполне достижимо, — стоит только дойти до корчмы, заказать и заплатить. Этот жирный корчмарь с патриархальными усами станет с угодливой улыбкой суетиться вокруг него, и можно будет даже забыть, что все это он получает за несколько сот лей.

Суслэнеску свернул в узкий проулок к шоссе и вдруг увидел сидевших рядом на скамье Теодореску и Гэврилэ Урсу. Джеордже был в военной шинели, с поднятым воротником, лицо его выглядело задумчивым и постаревшим.

— Позвольте мне посидеть с вами. Я думал прогуляться, да холодно, — вежливо улыбаясь, попросил Суслэнеску.

— Сделайте одолжение, дорогой учитель, — с готовностью согласился Гэврилэ, и Суслэнеску показалось, что старик очень рад его появлению.

— Как живете? — равнодушно спросил Джеордже.

— Так, ничего. Жду, когда возобновятся занятия.

— Скверная погода, — покачал головой Гэврилэ. — Не годится…

— …Для урожая, но будем надеяться, что по воле бога изменится. До сегодняшнего дня стояли такие пригожие весенние дни.

Джеордже кашлянул и встал со скамьи.

— Весьма сожалею, дядюшка Гэврилэ, что мы с вами не договорились. Я надеялся, что вы поймете меня…

— Может быть, ума не хватает, господин директор.

— Не в уме тут дело, дядюшка Гэврилэ… Причина иная. Когда-нибудь вспомните мои слова…

— Не думаю, господин директор. Дай бог, чтобы было иначе, чем я думаю.

— Как именно?

— Хорошо…

— Ну я пошел, дядюшка Гэврилэ. Всего доброго, Суслэнеску.

— Я провожу вас, если ничего не имеете против. До свидания, господин Урсу.

— Будьте здоровы, господа, — ответил Гэврилэ. Он быстро прошел в калитку и с шумом задвинул за собой засов.

Только теперь Суслэнеску понял, что совершил глупость: что подумает о нем Урсу, ведь сегодня вечером они едут к барону. Не принял бы его за «агента» директора. Какая неприятность!

Теодореску быстро шел, опустив голову, словно не замечая своего спутника. Это заставило Суслэнеску иронически улыбнуться: в конце концов Джеордже ничем особенно не отличается от него, и даже удивительно, что некоторое время (правда, очень недолго) он так прислушивался к его мнению.

— Ну, как вас принял Гэврилэ? — заговорил Суслэнеску. — Не натравил на вас своих сыновей, как грозился?

— Как видите, нет, — тихо ответил Джеордже. — Гэврилэ очень… — хотел было он высказать свою мысль, но, не найдя подходящего слова, пожал плечами.

— Очень-то очень, да сладить с ним тяжело. Это нетрудно понять — Гэврилэ в плену у репутации, которую приобрел на селе прежде всего среди таких же, как он, зажиточных крестьян. Мало кто вырывается из такого плена, и нелегко это дается. Надеюсь, вы на меня не в обиде?

— Нет, — коротко ответил Джеордже.

— Это точно? Хотя, раз сами говорите, очевидно, так. Однако, если быть последовательным по отношению к самому себе и своей «окончательной позиции», то вам следовало бы ненавидеть меня и даже стремиться уничтожить.

Вызывающий тон Суслэнеску и особенно намек на сказанное им однажды в воскресенье неприятно подействовали на Джеордже. Он остановился и повернулся к своему спутнику. Суслэнеску криво улыбнулся: здесь, в деревне, люди не умеют думать на ходу. Стоит начать серьезный разговор, и они останавливаются как вкопанные.

— Мы не хотим никого уничтожать.

— Опять это «мы». Сколько нам приходится помучиться, прежде чем удастся спрятаться за этим «мы» и пугать им других.

— Я не собираюсь вас пугать.

— Вы так уверены? Если бы вы думали, как я, то не имели бы права пугать и ненавидеть меня. Но вы человек подневольный.

Суслэнеску с удовольствием слушал себя и радовался волнению, беспокойству, которое, как он чувствовал, пробуждали в собеседнике его слова. Джеордже в самом деле начинал выходить из себя. Ему была известна эта провокационная манера начинать разговор, когда хочется излить на другого свою собственную досаду или заботу.

— Подневольный, — тихо повторил Суслэнеску и, закинув голову, стал разглядывать гонтовую крышу какого-то дома. — Странно, — продолжал он, — как слабы бывают те, кто готов отдать все за личную свободу, и как спешат люди ее потерять. Разница лишь в том, что некоторые нуждаются для этого в веских аргументах и потрясениях. Это утверждает их в чувстве собственного достоинства. Вам, например, чтобы уступить, потребовалась война, плен, и особенно разговоры с этим русским.