Титус Попович - Жажда

Неожиданно по мокрым доскам моста приглушенно застучали чьи-то мелкие, частые шаги. Джеордже кашлянул.

— Вы пришли, господин директор? — послышался издалека тихий голос Марии. — Пришли… Не следовало беспокоиться… Я-то дурочка…

Девушка остановилась в нескольких шагах от Джеордже, не решаясь приблизиться. Прошло несколько секунд, прежде чем Джеордже позвал ее, так же тихо, как она.

Кордиш беспокойно ерзал на мягких кожаных подушках автомобиля, ощупывал занавески, стекло, никелированную ручку и то и дело поглядывал на Суслэнеску, надеясь, что тот разделяет его восторг. Потом он решил, что этого барина ничем не проймешь, и сразу возненавидел его за самоуверенность и равнодушие. Телега с Гэврилэ, Пику, Клоамбешем и священником Иожей, чтобы поспеть ко времени, выехала на час раньше. Шофер всю дорогу проклинал разъезженное шоссе, грязь и надоедливый, мелкий дождь и так настойчиво повторял седокам, что потеряет целый день на чистку машины, что Кордиш сдуру предложил ему свою помощь, на что тот ответил презрительным взглядом.

Когда машина свернула в узкую, длинную аллею, мокрые ветви густых деревьев захлестали по стеклам, и внутри стало еще темней. Не желая в этом признаться, Суслэнеску чувствовал себя очень взволнованным — ведь в конце концов что ни говори, а барон Ромулус Папп де Зеринд — фигура, принадлежащая истории. Было бы замечательно произвести на него впечатление… В царанистских кругах, где бывал прежде Суслэнеску, говорили, что барон находится под дурным влиянием, окружает себя ничтожествами, которые льстят ему, делая вид, что восхищены каждым словом старика. Папп — искусный политический деятель, но слишком старой школы. Если удастся убедить его, что коммунисты не только жулики, но среди них попадаются одержимые вроде Теодореску, это было бы первой удачей. Такие фанатики опасны, и их необходимо нейтрализовать. Суслэнеску чувствовал себя прекрасно: он отменно пообедал в корчме, старый цыган, трогательно искажая слова, спел для него несколько романсов, и теперь он мыслил практически и солидно. Вдруг он испуганно вздрогнул — шофер резко затормозил и зажег фары. В их ослепительном золотистом свете появилась телега и ухмыляющаяся физиономия Пику. Автомобиль не мог объехать телегу на узкой аллее, и прошло еще не менее получаса, прежде чем они добрались до усадьбы. Здание, все окна которого были освещены, произвело на Суслэнеску сильное впечатление, и он по-чувствовал себя немаловажным участником сражения в защиту этой крепости.

Навстречу им вышел Пинця, церемонные поклоны которого относились главным образом к Суслэнеску, — видимо его очки внушили ему почтение. Гости прошли через длинную анфиладу комнат, обставленных с поразительной безвкусицей, что в известной мере охладило энтузиазм Суслэнеску. Потом Пинця распахнул перед ними высокую дверь с чем-то вроде герба, и они увидели барона, сидевшего за письменным столом, заваленным бумагами. Старик был в черном рединготе и узком галстуке в крапинку, высокий целлулоидный воротничок подпирал шею.

— Заходите, господа, заходите, — пригласил их барон, продолжая сидеть. — Спинанциу, друг мой, рассаживайте гостей. Вот люди, на которых мы можем опереться.

— Можете, вполне можете, — гаркнул Пику, который был уже навеселе. — Жизнь отдадим за ваше сиятельство.

Польщенный старик довольно засмеялся, но Суслэнеску заметил, что Пику многозначительно подмигнул Гэврилэ Урсу.

— Вы преподаватель истории, укрывшийся здесь от преследований анархических орд? — спросил Папп, протягивая Суслэнеску три сухих бледных пальца. — Насколько мне известно, вас включили в черный список и, кажется, даже избили на ярмарке. Почему же вы не пришли и не рассказали мне?

— О господин барон… Позвольте представиться: преподаватель Суслэнеску.

— Как вы сказали? — переспросил старик, приложив к уху руку.

— Суслэнеску.

— Ах вот как, не из Трансильвании. Понимаю. Садитесь, дорогие, — повторил барон, хотя все давно уже сидели.

Спинанциу тоскливо зевал и курил сигарету за сигаретой.

— Вот он, народ, — торжественно провозгласил барон, показывая на присутствующих. — А как себя чувствует твой гость? — обратился он к Клоамбешу. — Поладили?

— Пусть пошлет ему господь долгих дней… слава богу, ладим.

— Ну, а как на селе? Записываются мужики на землю?

— Одна рвань, — попытался успокоить барона Пику. — Лишь они одни.

— А сколько записалось?

— Да человек сто наберется, ваше сиятельство. Человек сто с небольшим, — сдавленным от волнения голосом ответил Кордиш.

Барон нахмурился, он был уверен, что в этом крае, где имя Паппа звучит как символ, крестьяне не осмелятся посягнуть на его землю и оставят коммунистов с носом. Чтобы скрыть смущение, он принялся перебирать лежавшую перед ним на столе кипу бумаг. Это был подробный проект автономии Трансильвании, над которым старик трудился всю жизнь и хотел оставить потомкам в виде своего политического завещания.

— Мы тут посоветовались со Спинанциу и решили, что самым подходящим в этих условиях будет устроить большую манифестацию в Лунке, чтобы объяснить крестьянам нашу политику и заклеймить подстрекателей. Аграрная реформа — вещь серьезная, и с ней нельзя шутить. В старом королевстве [34] Подразумевается Молдова и Мунтения. , где много крупных поместий, еще куда ни шло. Но и там делать это надо другими методами, а не сбивать с толку народ и поощрять анархию. У нас же, в Трансильвании, где земельная реформа была проведена еще после той войны за счет враждебных нам венгров, любая попытка снова поставить этот вопрос — чистейшая демагогия и поощряет подрывную работу деклассированных элементов, толкает их на путь насильственной экспроприации коммунистического типа.

— Вот спасибо, долгих вам лет жизни, — воскликнул Пику. — Какие слова! Да вы, ваше сиятельство, читаете наши мысли, как в книге.

Гэврилэ молчал, задумчиво разглядывая свои руки.

— А вы ничего не скажете? — обратился к нему барон. — Из предыдущих разговоров я понял, что вы один из самых влиятельных в Лунке людей.

— Бедность большая, — тихо сказал Гэврилэ. — Вот бедность и сбивает людей с толку. А голодный — что он разумеет? Ему есть хочется. Как же сказать ему не ешь, ежели хочешь выполнять божьи заповеди. Прости меня господи, но никак ума не приложу, ничего не придумаю.

— А как до сих пор жили? — раздраженно воскликнул Кордиш. — Вы уже извините, ваше сиятельство. Вспомнили вдруг, что голодные. Теодореску их на это подбивает, и все тут. Вот каково мое мнение.

— А кто он такой? — поинтересовался барон, хотя давно знал все, что его интересовало, о Теодореску.

— Да тот самый — директор школы, коммунист. Доброволец… — зашептал Спинанциу, удивленный забывчивостью барона, с которым не раз говорил о Теодореску.