Титус Попович - Жажда

— Ах, он. Да… да. Ну, мы его поставим на свое место.

— К вашему сведению, — продолжал Спинанциу, — как я уже вам говорил, Теодореску пользуется большим влиянием…

Суслэнеску беспокойно ерзал на стуле. О каких странных, далеких от истины вещах говорят здесь. После всего сказанного Теодореску выглядел как единственный живой человек. Суслэнеску внимательно посмотрел в лицо Паппу — поймет ли барон, если он расскажет ему о герцоге Энгиенском, таком хорошем, благородном и честном, но защищавшем обреченное на провал дело, и о том, что Наполеон — это гениальное чудовище — расстрелял его без суда, как собаку. Нет, это восстановит против него всех. Как сквозь туман слушал Суслэнеску разговоры о подготовке манифестации. Какая нелепость! Суслэнеску старался вспомнить, с каким страхом и восхищением наблюдал он дерущуюся в слепом порыве толпу. Этой толпе нужна цель, а здесь несколько людей, сидя в креслах, стараются уподобиться друг другу, чтобы составить силу.

— …манифестацию, которая привлечет на нашу сторону всех порядочных людей села.

— Не обессудьте, ваше сиятельство, я человек темный, необразованный, — вмешался Пику. — Это, конечно, хорошо, ежели вы сами приедете в Лунку и поговорите с людьми, ведь они вас за бога почитают. Ну а что, коли найдутся такие бешеные — накинутся на вас и побьют, тогда что вы скажете?

— Господин Маркиш! — возмутился Спинанциу.

Но барон поднял палец.

— Это очень разумно. Прекрасно. — И, сделав небольшую паузу, весело продолжал: — Я подумал и об этом. Мы пойдем в сопровождении моих моцев — преданных мне душой и телом румын. Тогда пусть только попробует кто-нибудь… хе… хе…

Баром был в таком восторге от своей находчивости и особенно от мысли, что у него есть свои силы, что Суслэнеску передернуло от досады.

— В селе не надо устраивать смуты, — внушительно заявил Гэврилэ. — Зачем вам тащить за собой этих головорезов? Надо по-хорошему…

— Что по-хорошему, дядюшка Гэврилэ, что по-хорошему? — взбеленился Кордиш, но барон остановил его.

— Вы правы, господин Кордиш, мы дадим им урок, если потребуется. Да, господа, как вы думаете, долго ли еще продлится этот хаос? Долго? Нет, господа. По имеющимся у меня достоверным сведениям, я могу сообщить, что этот коммунистический разгул кончится гораздо скорее, чем вы ожидаете… Мне самому хотелось бы, чтобы все обошлось мирно, без этих… но в случае необходимости мне придется вызвать войска! Имейте в виду.

— Мне кажется, что это было бы величайшей ошибкой, — прозвучал в тишине тонкий, срывающийся от волнения на фальцет голос Суслэнеску, и все разом повернулись к нему.

— Что вы изволили сказать, господин преподаватель? — с преувеличенной вежливостью спросил барон.

Спинанциу нахмурился, хорошо зная, что скрывается за этим внезапным спокойствием старика. Не хватало, чтобы он вышел из себя из-за этого сопляка с еврейской рожей.

— Я преподаватель истории, господин барон, и хотел бы, чтобы вы меня поняли именно в исторической перспективе. Я не знаю трансильванского крестьянина, но это не имеет никакого значения. Для меня ясно одно. Крупное землевладение исторически изжило себя, и цепляться за него означает лить воду на мельницу коммунистов. На данном этапе они правы, и поэтому крестьянство — столь косный с точки зрения революции класс — собирается под их знаменами. Подумайте, господин барон… ведь со времен французской революции латифундии, крупное землевладение отождествляется в сознании цивилизованного человечества с рабовладением, а последнее безнравственно.

— Я не совсем понимаю, — прервал его барон с деланным спокойствием, хотя пальцы его предательски задрожали. — Разве плохо жилось крестьянам до первой мировой войны?

— Но речь идет не об этом!

— Вы можете излагать свое мнение, но не противоречить мне.

— Помилуйте, господин барон, мне это и в голову не приходило. Но повторяю, речь здесь идет о другом… Как вы надеетесь запретить людям хотеть земли, когда исторически она уже принадлежит им. Ради бога, поймите, ведь происходит революция, и мы должны взять в свои руки руководство ею. Неужели вы не можете понять меня?

— Вы забываетесь, господин Суслэнеску, — вмешался Спинанциу, видя, что барон шарит по столу в поисках стакана с водой, — может быть, для того, чтобы запустить им в голову учителя. И не будет ничего удивительного. Бедный старик, он столько испытал за последнее время… И неизвестно, что еще ему предстоит.

— На вашем месте, — воскликнул Суслэнеску, видя, что ему придется отказаться от приготовленной аргументации и сразу перейти к выводам. — На вашем месте я бы сам отдал крестьянам землю! Понимаете? (Это «понимаете?», очевидно, больше всего рассердило барона, так как лицо его сразу побагровело.) Созвал бы все село, пригласил священника и торжественно под его молитвы и благословения роздал бы землю. Я гарантирую, что коммунистам никогда бы не удалось…

— Да вы, сударь, очевидно, ничего не понимаете, — остановил его Спинанциу. — Исход борьбы за власть решится в течение ближайших четырех-пяти месяцев, и вы, надеюсь, не сомневаетесь, что победят в ней исторические партии [35] «Историческими» именовали себя в Румынии буржуазные партии — либеральная и царанистская. , представляющие румынский народ.

— Браво, — воскликнул Пику, а Кордиш, сидевший рядом с Суслэнеску, стал толкать его локтем в бок, чтобы тот замолчал. Весь красный и мокрый от пота, Суслэнеску со страхом убеждался, что снова сделал неправильный шаг. «Господи, — думал он, — опять та же вечная тупость и, главное, когда? Какое идиотство! Крестьяне никогда не забудут, что именно коммунисты хотели наделить их землей, даже если те не победят».

— Господин барон, если бы вы оказались автором аграрной реформы…

— Да ты что? — возмутился Пику. — Хочешь, чтобы он роздал землю голодранцам? Что это — ячмень? Это земля, господин учитель, да только где вам это понять.

— Браво, Маркиш, — воскликнул барон, вставая из-за стола. Он откашлялся, поправил узелок галстука и, глядя куда-то в угол комнаты, спросил: — Послушайте, молодой человек, а не сотрудничали ли вы в нацистском листке Выслана, посаженного теперь в тюрьму как военный преступник? Не вы ли допустили коммунистическую выходку в гимназии имени Михаила Гольдиша, возмутив этим преподавателей и учеников?

— Возможно ли это? — всплеснул руками искренне удивленный Кордиш. — В таком случае…

— И не ваша ли милость проживала в доме у Теодореску, добровольца и коммуниста?

Барон смолк и приподнялся на носках, собираясь завопить, но голос у него сорвался:

— Да вы агент…

— Господин барон, прошу вас, господин барон, поймите меня.