Титус Попович - Жажда

Кордиш, задыхаясь от бега, с окровавленным лицом, прибежал к брату. Кула был на станции. Золовка при виде учителя, заголосила, как по мертвому. Сбежавшиеся на ее крики соседки засуетились вокруг Кордиша — одна вытирала с лица кровь, другая примачивала ссадины цуйкой. От запаха цуйки пострадавшему стало плохо, и его стошнило.

— Никак умирает? — воскликнула одна из женщин. — Надо бежать за Кулой.

Но жена стрелочника, успевшая прийти в себя, покачала головой.

— Пусть Кула занимается своим делом. Господин учитель перехватил лишнего… Я уложу его спать на печку.

Бледный, дрожащий Кордиш, послушный как ребенок, дал себя раздеть и крепко уснул, едва успев коснуться головой твердой подушки, набитой свежей соломой. Учитель проспал весь день, забыв обо всем, в том числе и о царанистской манифестации, на которую прошлый вечер возлагал столько надежд.

Пока женщины в нерешительности топтались у школы, из примэрии вышел Васалие Миллиону со своим барабаном. Его сопровождали Бикашу, со старой, позеленевшей от времени трубой, и Арделяну, который почти тотчас же ушел. На первом перекрестке Миллиону принялся бить в барабан, но совсем не так, как его учили в армии. Теперь он колотил по собачьей шкуре изо всех сил, а Бикашу натужно дул в трубу, исторгая из нее пронзительный, протяжный, как сирена, вой. За несколько минут улицы заполнились народом. Люди выбегали из домов, набрасывая в спешке одежду, все цепные псы как по сигналу залились истошным лаем.

Но Васалие продолжал барабанить, стараясь собрать абсолютно всех, как ему наказал Арделяну.

— Хватит, скажи наконец, что случилось? — спрашивали его потерявшие терпение крестьяне.

Среди оглушительного барабанного грохота и завываний трубы раздался вдруг пронзительный вопль какого-то худого, болезненного на вид мужика.

— Война, люди добрые. Снова война!

Но Миллиону, не переставая колотить в барабан, лишь отрицательно качнул головой. Наконец он засунул палочки за широкий кожаный пояс и подал знак своему спутнику, чтобы тот перестал трубить. Бикашу опустил трубу, но вдруг побледнел, закачался и присел на межевой камень. От стараний у бедняги закружилась голова.

Над толпой воцарилась мертвая тишина. Васалие с нарочитой медлительностью вытащил из кармана сложенную вчетверо бумагу, осторожно развернул ее, откашлялся и, задрав подбородок, устремил взгляд куда-то высоко в небо.

— Доводится до сведения! — зазвучал над толпой хорошо знакомый мужикам, отрывистый, лающий голос. — Сегодня! Может быть, утром! А может, и после обеда! Ждите! На селе людей Паппа!

Миллиону передохнул и изменившимся, полным тревоги, голосом начал читать дальше, делая ударения на каждом слове.

— Придут обманывать, запугивать и мутить нам головы, чтобы мы не посмели разделить баронскую землю.

Толпа охнула и снова затихла.

— Люди барона могут затеять и драку.

— Пусть попробуют, — крикнул какой-то рыжий, веснушчатый парень. — Мы их с вилами встретим!

— Комиссия по разделу земли призывает всех, кто числится в списках, явиться к примэрии к десяти часам утра.

— Придем, — раздалось сразу несколько голосов. — Будьте уверены…

— Комиссия призывает всех, кому дорога честь и родное село, прийти к примэрии, чтобы воочию убедиться, что представляют из себя господа, называющие себя царанистами. Приходите! Не бойтесь! Прошли те времена!.. — продолжал Миллиону, переходя на свой обычный лающий голос. — Когда боялись! Люди!

— Приходите, братцы, — мягко добавил Бикашу, который наконец пришел в себя и встал с камня.

Накануне Спинанциу до самого вечера бродил по поселку горцев в сопровождении Пинци, палкой отгонявшего собак. С утра моросил мелкий частый дождь. Спинанциу заходил в хату, садился на грязную лавку и, задыхаясь от ужасающей вони, сообщал главе семьи, что барон ждет его у себя в усадьбе для делового разговора. После посещения нескольких домов адвокат перестал обдумывать слова — автоматически выпаливал свою речь, и от усиленного подражания трансильванскому, говору у него вскоре заболели скулы. Барон решил, что манифестацией будет руководить Спинанциу. Они вместе составили разоблачительную речь, но Спинанциу был недоволен: по его мнению, на крестьян могли подействовать лишь самые решительные меры — «несколько продырявленных шкур», как выражался Баничиу. Покрытым с ног до головы грязью, вымокшим, Спинанциу овладело холодное, почти физически ощутимое отчаяние. Все казалось ему теперь бесцельным, даже сама его жизнь: корыстные любовницы, прочитанные книги, жалкое честолюбие отца, выжившего из ума скупого протопопа. Разве не правы были его друзья, думал он, сбежавшие с немцами. Правда, теперь они сидят по лагерям, но когда жизнь в Европе наладится, быстро сумеют устроиться и забыть, что они румыны. Дома в элегантном кабинете не слишком занятого судебными процессами адвоката ему легко было вдохновляться своей миссией, но здесь, разговаривая с этими первобытными людьми, выражавшими свои чувства нечленораздельными звуками, среди вековой грязи, в нем рождалось и росло острое чувство личной ненависти к ним. Адвокат закончил свое «турне» только к пяти часам вечера.

Моцам было приказано явиться в усадьбу к семи часам, но, добравшись туда, Спинанциу убедился, что горцы, у которых он побывал утром, уже собрались и молча топтались у подъезда под дождем. Барон, довольный, следил за ними из окна своего кабинета.

— Взгляните, Спинанциу, сколько природной мощи в этих фигурах, — сказал он, восхищенно потирая руки. — Сильные люди!

И барон стал объяснять, что должно произойти на следующий день: речь Спинанциу, несомненно, приведет коммунистов в такую ярость, что они ринутся в драку. Тогда моцы сотрут их в порошок. В случае если сопротивление окажется серьезным, Баничиу изолирует и обезвредит коммунистических вожаков. Спинанциу слушал и машинально кивал головой. В нем боролись чувство жалости к барону и какой-то неясный страх. Он безуспешно старался найти причину этих чувств и лишь сильнее волновался, содрогаясь всем телом от внутренней дрожи. Раскрасневшийся от возбуждения барон разгуливал по кабинету, потирал руки и разглаживал острым носком ботинка высокий ворс ковра. Никогда еще Спинанциу не видел барона в таком приподнятом настроении, но это воодушевление не только не ободряло его, а лишь наталкивало на мрачные размышления: барон защищает свое имущество, готовит себе теплое гнездышко на случай политического поражения. Папп будет доживать здесь свой век, писать мемуары и доделывать пресловутый проект автономии Трансильвании. Он снабдит его картой с раскрашенными в разные цвета уездами и статистическими данными, доказывающими, что по своему рельефу, богатствам земли и недр Трансильвания заслуживает автономии, чтобы сыграть роль посредника между Венгрией и Румынией и превратиться в новую Швейцарию.