Титус Попович - Жажда

Папп никого не посвящал в подробности своего проекта, и тем не менее все члены уездного совета знали о нем, считая невинной забавой барона. Теперь, глядя, как старик бегает по кабинету, подбрасывая обеими руками фалды редингота, Спинанциу понял, что барон верит в свою идею. Ему же хотелось просто плакать от бессильной ярости. Его отец, «потропоп», как он его презрительно называл, потому что старику никогда не удавалось правильно произнести название своего сана, предпочел бы умереть, чем продать имущество и отдать половину суммы сыну, чтобы тот мог эмигрировать. Спинанциу был уверен, что ему всюду удастся сделать карьеру, начав все сначала, но когда он начинал думать о тысячах мелких препятствий, то приходил в ужас и подыскивал оправдания тому, что он остался в Румынии и подвизался в царанистской партии. Папп снова становился для него кудесником, обладателем неожиданных гениальных решений, а позиция Англии и Америки внушала неясные надежды на лучшее будущее.

Когда собрались все семьдесят глав семейств, барон приказал впустить их в вестибюль. Моцы подчинились, не выразив при этом ни удивления, ни робости. Молча вошли и расположились вдоль стен, как в церкви. Ни один не снял шляпы. В желтоватом колеблющемся свете свечей и керосиновых ламп моцы производили зловещее впечатление, и казалось, что они вот-вот кинутся громить усадьбу, круша и ломая все на своем пути. Но оборванные, небритые, серые фигуры молча ждали, что им скажет барон. Старик обратился к моцам с шутливой речью, но ни один из них даже не улыбнулся. Барон сообщил, что в награду за их работу и преданность он повышает им жалованье и долю зерна, зачитав при этом огромный список цифр и расчетов, но и это не вызвало никакого оживления. В заключение Папп заявил, что бессовестные коммунисты из Лунки хотят отобрать и поделить между собой его землю, а моцев прогнать с насиженных мест. Такое же безучастие. Стоявший за спиной барона Спинанциу спрашивал себя: понимают ли эти люди румынский язык. Наконец барон сообщил о намеченной на завтра манифестации и сказал, что он ждет всех в шесть часов утра. Тогда от стены отделился пожилой моц и, подойдя к лестнице, с которой говорил Папп, приложил обрубок пальца к краю шляпы.

— Придем, — коротко сказал он и, повернувшись к остальным добавил: — Пошли домой. Доброго здоровья, дед Роми…

Это обращение так понравилось барону, что во время ужина он говорил только о нем, повторяя на все лады, и уверял, что это для него самая большая честь. На радостях старик даже выпил стакан вина и, виновато посмеиваясь, просил не говорить ни слова доктору. Эту ночь Спинанциу спал беспокойным, тяжелым сном, полным неясных, запутанных сновидений, и не мог сразу сообразить, который час, когда Пинця вежливо дотронулся до его плеча.

— Его сиятельство просит вас пожаловать. Люди собрались внизу, я дал им цуйки. Ну и рожи, я вам доложу…

Во дворе моцы толпились вокруг бочки с цуйкой. Они протягивали свои ржавые, жестяные кружки наполнявшему их слуге, опрокидывали и снова тянулись к бочке. Барон расхаживал среди них с таким видом, словно хочет дотронуться до них кончиками пальцев, но не решается.

— Вы знаете гимн «Да здравствует король»? — спросил он вдруг.

— Знаем, как не знать, — мрачно отозвалось несколько голосов.

— Мы споем его, когда будем входить в село. Все прекрасно, — обернулся он к Спинанциу. — У околицы вас будут ждать священник, учителя, дети с флагами и лучшие представители села. В заключение вы торжественно сожжете списки, откуда все уже, наверное, вычеркнут свои фамилии. Потом вы, Спинанциу, поскорее возвращайтесь в усадьбу, и мы с вами составим для газеты статью: «Интрига коммунистов провалилась». Пинця, ты наполнил бутылки?

— Да, ваше сиятельство.

— Раздай их!.. Братцы, друзья, в путь.

— Постройтесь в ряды, — вполголоса сказал Гозару.

Спинанциу своими глазами видел, как он выпил несколько кружек цуйки. И хотя пил он ее как воду, что-то изменилось в его суровом небритом лице с большим носом и плотно сжатыми, искривленными губами. Весь облик этого горца сегодня отличался какой-то дикой красотой, может быть, потому, что он весело подмигивал.

— Спустим шкуру с этих сволочей из Лунки, — крикнул кто-то в рядах и, громко высморкавшись, вытер руку о подол рубахи.

— Да поможет вам бог! — воскликнул барон, и Спинанциу заметил, что глаза старика наполнились слезами, а подбородок жалобно задрожал. — Братья мои! — срывающимся от волнения голосом добавил Папп.

— Вперед! — оглушительно рявкнул Гозару.

Колонна моцев зашагала к селу. Их разбитые постолы громко хлюпали по жидкой грязи. Когда они вышли за ворота, Спинанциу вытащил из кармана бутылку и сделал большой глоток. Все горцы как по команде сделали то же самое, в унисон прозвучало короткое булькание. Цуйка оказалась очень крепкой, и Спинанциу сразу же почувствовал, что им овладевает что-то вроде слезливого патриотического восторга. Он подошел к Гозару и положил ему руку на плечо.

— Тебе что, барин? — холодно спросил тот.

— Ничего. Коммунисты хотят нас уничтожить…

— Ладно, барин, — коротко ответил Гозару, смерив Спинанциу презрительным взглядом.

Когда колонна вышла на шоссе, из рядов ее вырвался тонкий, почти женский, пронзительный голос:

— Как тебя зовут? — не отставал Спинанциу от Гозару.

— Гозару. Не нравится?

— Да нет, напротив. Может, споем, Гозару, «Да здравствует король»?

— Нет, не хочу. А ну, Аврам, пой дальше!

— Что, дядюшка Гозару?

— Дириди!

И моц снова запел о ноже, к нему весело присоединились и другие. Спинанциу старался успокоить себя мыслями, что рядом с этими «отважными львами» с ним ничего не может случиться. Все-таки он с большой тревогой думал о предстоящем выступлении и спрашивал себя, какой отклик найдут эти бесполезные, пустые слова в чужих, незнакомых ему душах.

— Хорошая песня, — вновь обратился он к Гозару. — Но когда войдем в Лунку, лучше споем «Да здравствует король» или «Проснись, румын».

Моц удивленно взглянул на него и промолчал.

— Выпьем, — кричал он время от времени своим спутникам, и те на ходу прикладывались к бутылкам, лишь едва заметно замедляя шаг.

Лунка все еще пряталась за ослепительно-зеленым пологом деревьев, из-за которых торчала поржавевшая от времени колокольня церкви, похожая на предупредительно поднятый вверх палец.

Раскинувшаяся вокруг степь дышала жизнью, тысячи лужиц сверкали на солнце, как осколки стальных зеркал. Островки свежей зеленой травы ярко выделялись на черноземе. Величественный покой безбрежного степного океана нарушал только гул телеграфных проводов. Постолы моцев с хрустом ступали по мелкому гравию высушенного ветром шоссе. Притихшие моцы перестали петь и с удивлением оглядывали раскинувшиеся вокруг просторы. Многие из них никогда не были в диких горных пределах, откуда переселились их предки, и все же они чувствовали себя чужими среди этой бескрайней равнины, по которой ласково пробегал ветерок. Спинанциу чувствовал, что моцы пьяны, хотя и не было заметно никаких признаков этого. «Я их командир», — подумал он, но это не доставило ему никакого удовольствия.