Титус Попович - Жажда

— Не лучше ли нам прибавить шаг, — обратился адвокат к Гозару.

— Может быть, и лучше, — односложно ответил тот.

«Какая темнота», — подумал Спинанциу. — Вижу, вы не особенно-то долюбливаете жителей Лунки, — снова заговорил он с Гозару.

— А за что нам их любить? — удивился кто-то из задних рядов. — «Господа» они. Своя земля, не чета нам, безземельным. А теперь, говорят, они задумали нас выкинуть из баронского поместья.

— Пусть попробуют, — угрожающе пробормотал Гозару и, вдруг выйдя из колонны, вплотную подошел к Спинанциу.

— Кто нас здесь за людей считает? — медленно, с накипающей злобой проговорил он, дохнув в лицо адвокату запахом цуйки и дешевого табака. — После той войны тоже ничего не дали — чужие, мол, нездешние. А теперь выгонять решили. Не бывать этому.

— Правильно, дорогой мой, — улыбнулся Спинанциу. — Нельзя поддаваться, иначе горе нашей стране.

Колонна дошла до поворота, откуда виднелось кладбище, околица с крестом и прямая улица села. У креста стояло несколько человек и дети с флагами.

Спинанциу весело помахал, рукой и обернулся к Гозару.

— А теперь споем…

— Ну, давайте, — повернулся Гозару к горцам. — Барину по душе наша песня. Затянем ту — «Хория идет» [36] Никола Урсу, прозванный Хория, один из руководителей крестьянского восстания в Трансильвании в 1784 году. .

Но помрачневшие вдруг моцы не послушались Гозару. Колонна приближалась к кресту. Здесь ее встречали поп Иожа, в праздничном черном костюме с засученными чуть не до колен брюками (как бы их не заляпать грязью), и трясущийся в приступе малярии писарь Мелиуцэ. Иожа чуть не насильно вытащил его из дому. «Мы не имеем права отсутствовать сегодня… борьба», — настаивал он, пока Мелиуцэ не пришел, предварительно обрядившись в единственный парадный костюм, позеленевший от времени, словно покрытый болотной ряской смокинг. Писарь так и не осмелился возразить, что государственным чиновникам запрещено заниматься политикой. Тут же понуро стоял Клоамбеш и еще несколько сильно подвыпивших стариков, а поодаль грустный и словно постаревший Гэврилэ Урсу. В его голубых, обведенных темными кругами глазах сквозило беспокойство. Четверо ребят с трудом удерживали взятые из примэрии вылинявшие флаги на толстых, тяжелых древках.

— Добрый день, приветствую вас, — начал было Спинанциу, но Пику оборвал его:

— Коммунисты собрали людей. Поджидают нас с вилами.

Спинанциу растерялся, глаза его забегали по лицам присутствующих и остановились на Гэврилэ. Грустная улыбка на лице старика, похожая скорее на ироническую гримасу, так взволновала адвоката, что он потерял голос.

— Ну как? — едва выдавил он, поворачиваясь к горцам.

— Пошли, — махнул рукой Гозару. — Мы им бока намнем. А вы давайте речь.

— Правильно, — оживился Спинанциу. — Отступать нельзя… Спасибо, батюшка, спасибо, господин писарь, что вы оказали нам честь… Но я не вижу господина Кордиша…

— Смылся, — многозначительно сообщил Пику.

— Имею честь приветствовать вас, господин Урсу. Я очень рад… — обратился адвокат к Гэврилэ, но запнулся, встретив его холодный, равнодушный взгляд.

— Давайте построимся, — продолжал Спинанциу, обращаясь к собравшимся. — Вы, детки, выходите вперед и разверните как следует флаги. «Красный, желтый, голубой — это флаг страны родной», — учили вы это в школе? А? Ну вот и хорошо. Вы, как говорится, духовные отцы села — в первых рядах, потом лучшие хозяева, а позади мы с моцами. Занимайте свои места…

Все послушно построились, по четыре человека в ряд. Вперед вышли, шатаясь, старики, еще больше захмелевшие от оказанной им чести. Поп Иожа нетерпеливо и как-то смущенно суетился, Мелиуцэ лязгал зубами. Только Урсу по-прежнему стоял в сторонке, у края придорожной канавы.

— А вы, господин Урсу? — раздраженно обратился к нему Спинанциу.

— А я пойду по обочине, с краешку, — медленно ответил Гэврилэ, и Спинанциу понял, что спорить со стариком бесполезно. «И этот дурака из себя строит», — подумал он, хотел что-то сказать, но подошел Пику.

— Господин капитан упредил… — зашептал он на ухо адвокату, — ежели, мол, будет нужда, он здесь… все знает… все видит… Мы с них шкуру спустим… Жаль, что его сиятельство не приехал.

— С богом, вперед, — скомандовал Спинанциу, и манифестация двинулась по улице Лунки.

Гэврилэ шагал по обочине дороги, искоса поглядывая на шествие. Мокрая трава хлестала по голенищам сапог. Он знал, что можно ждать от моцев. Темный народ, чуть-что — за ножи. Только кровопролития нам не хватало. И что только думали барон с адвокатом? Самим и расхлебывать придется. Теперь хорошего не жди…

Что-то словно оборвалось внутри у старика. Он заметил это еще прошлой ночью у Клоамбеша. Никто не обращал на него внимания. Баничиу слушал только Пику. Они заранее предвкушали, как будут вешать коммунистов, как нагонят страха на тех, кто записался в списки. Еще утром он узнал, что ночью были зверски избиты все вдовы, записавшиеся в списки на получение земли. Крестьяне не догадывались, кто мог это сделать, но Гэврилэ знал, и на душе у него становилось все тоскливее, он чувствовал себя слабым, беспомощным, никому не нужным старцем. Куда девалось все, что он проповедовал, — мир, согласие и страх перед богом. Другой страх надвигался теперь на Лунку в образе моцев, страх и вражда с попом во главе и баптистским проповедником рядом. Чтобы сохранить порядок, он выгнал из дома сына, а теперь идет вместе с людьми, которые, может быть, через час-другой станут убийцами. Барон тоже хорош — Пику приголубил, а Суслэнеску выгнал, как собаку, а ведь тот был прав — Гэврилэ знал это. Он хотел повидать Суслэнеску, сказать ему несколько добрых слов, но услышал, что тот поселился у механика Арделяну вместе с Теодореску, которого выгнала из дому жена. Где же тут искать мира и согласия? Вот уже несколько дней, как он не мог молиться по-прежнему, когда находил в молитве истинное облегчение. Гэврилэ тяжело вздохнул.

Колонна вступила в село. Впереди не было ни души. Мальчики устали нести тяжелые флаги, и полотнища их волочились теперь по земле. Гэврилэ стало жаль ребят.

Когда Эмилия, сама не заметив того, рассказала соседке, жене стрелочника, о намерении Джеордже раздать землю, она почувствовала вдруг большое облегчение. Жена Кулы, Параска, была некрасивой, преждевременно состарившейся женщиной, без единого зуба, хотя ей исполнилось всего сорок пять лет. Она, однако, обладала драгоценным свойством — любой мог поделиться с ней своими заботами, и для каждого у нее находились слова ободрения. Женщины всей улицы шли к ней за советом. Одна просила помирить ее с загулявшим мужем, другая присмотреть за игравшими на улице детьми, третья — вылечить заболевшую корову, и со всем она справлялась.