Юлий Крелин - Письмо сыну

— Ну что ты! Там такая светская обстановка — это как раз для нее.

Эх, Таня, Таня!

— Скучная работа, понимаешь…

— Зато там есть другие прелести. Ты чудесно выглядишь. Только стал толстым. Даже не так толстый, как какой-то большой, внушительный. По-прежнему читаешь много?

Все время по лицу блуждает улыбочка, какая-то улыбочка. Не обычная. (Улыбочка «уточкой».)

— Слушай, я тут встретила твоего Витьку. Мне нужно было написать в журнал о физиках. Ну, я обрадовалась, думала, с ним вместе, в соавторстве. Ему, как физику, карты в руки. Но он меня быстро поставил на место. Он ученый — я так поняла. Да он и всегда был очень умен, Витька.

— Конечно, ученый. А ты что, не согласна?

— Вы все так швыряетесь этим словом. Все вы, вся ваша компания стала сплошь ученая. Ты уже кандидат?

Я покорно подставляю голову. Я не могу с ней спорить. Я даже иногда поддакиваю, когда не совсем согласен. А чаще, когда не согласен, подхихикиваю.

Потом Таню перевезли в отделение. У меня была одна палата отдельная, на одного человека, и я сказал, что такую тяжелую больную надо положить в эту палату для самых тяжелых.

Почему-то я стеснялся сказать сразу, что это моя знакомая.

Почему?

То ли я нервничал, то ли совесть была нечиста…

Сегодня я все делал правильно, честно, как умел. На работе я всегда стараюсь быть честным до конца. Я старался быть честным сам с собой, так сказать, в лечебном деле.

Но я вспоминал наши с Таней детские отношения. То время, когда создавались наши характеры, когда создавалась вся наша жизнь. Был ли я честен? Как пошла моя жизнь?

Почему-то Танина болезнь, вернее, Танина травма и ночь в ее палате заставили меня вспоминать не совсем, я бы сказал, уместное. Как будто я чувствовал какую-то вину.

А в чем, собственно, может быть вина? У нее жизнь сложилась нормально, у меня тоже хорошо. Травма… Ну травма — это дикая случайность. А то, что она попала ко мне в больницу, да в мое дежурство, да в мои руки, — это и вовсе случайность из случайностей.

Я сам налаживал ей переливание крови, хотя можно было уже и не переливать — кровопотеря была восполнена, показатели пульса и давления были стабильны, в хороших пределах, гемоглобин тоже был на нормальных цифрах. В таких случаях мы обычно оставляем капельницу и делаем все, чтобы больной спал, и сами, если нет работы, стараемся отдыхать, а не мельтешиться у постели больного. Даже если это знакомый.

Около трех часов ночи Таня проснулась. Я спросил, как она себя чувствует. Она ответила. Говорили по делу. Она меня не узнала, точно так же, как и я ее: не потому, что не помнили или изменились мы очень, — просто в голову не приходило.

Хотя вполне естественно думать, что, заболев, любой из моих знакомых, даже случайно, может попасть ко мне.

Но это теория.

Я был почему-то рад, что она меня не узнала.

Утром-то она узнает.

А ночью все люди серы. Я был рад, я стеснялся, я вспоминал. Я вспоминал себя, ее, нашу любовь, моих друзей…

В мае месяце, на пятом месяце нашего знакомства, я ей признался: пишу дневник. Каждый день она просила его почитать. И мне так хотелось это сделать! Как бы все легче было! Не надо бы и объясняться тогда. Я даже не представлял, как это можно сделать. (Я и сейчас это слабо представляю. Хоть я много раз влюблялся и даже любил много раз, по-моему, глупо думать, что любят лишь один раз в жизни, но сакраментальную фразу произнести никогда не мог.)

И теперь только я понимаю, что дневник писался с тайной мыслью, даже от себя спрятанной, показать его ей.

Пока мужчина до чего-нибудь додумается, женщина уже это почувствует. Обманывать себя мы начинаем с самого детства. Впрочем, правильно ли обобщение — мы? Может, только я. Вообще я давно заметил: как начинаешь обобщать, так и ошибаешься: пожалуй, не стоит ничего обобщать.

Передачу дневника я обставил помпезно и сделал это в день своего рождения.

Следующая встреча на бульваре, на скамейке.

— И ты все это думал?

Молчу.

— И ты все это переживал?

Молчу.

А сам пою внутри. Мне кажется, что все в порядке. Судя по тону.

— Ты знаешь, я весь день сидела на окошке и все думала: люблю я тебя или нет?

Мычу. Потому что не знаю, что говорить в этих случаях, а молчать, понимаю, нельзя.

— Я не уверена, что люблю тебя. Во всяком случае, так же, как ты.

Молчу и мычу.

Ну вот бы и обнять! А как? Не знаю. То есть технологию знаю — психологию не знаю.

Какая чудовищная, гениальная беспомощность!

Ничего не помню. Помню только, что долго мы еще сидели на этой лавочке. Голова ее лежала на моем плече. Я обнимал ее за плечи!

Обнимал!

Рука висела над ее плечами. И рука мне казалась защищающим ее шатром. Все мне было так ясно тогда.

А потом (через много дней) мы целовались, целовались… Целых два года целовались. Я про стихи все узнал и про Блока. И в Консерваторию ходили.

Дневник я больше никогда не вел (пришпоривать, по-видимому, надо лишь детскую любовь).

И ссорились часто. Часто из-за ребят. Я начинал хвастать ими. Я говорил, что это всё мои друзья. А она говорила, что этого не может быть. Друг может быть один. Ну два. А семь! Семерых друзей сразу настоящих быть не может.

Она, конечно, права была. Но только так вот, всемером, мы до конца друзья. И все друзья. Двадцать один год уже. Все семь. Вот не бывает, а факт.

Часов в пять утра я вдруг подумал, что сейчас она проснется в здравом уме и меня узнает.

И я ушел в дежурку.

Я не хотел предстать перед ней в роли спасителя. Хотя это так выигрышно и приятно. А тут испугался.

Неужели я испугался ее реакции на штопаное лицо?

Нет, я испугался просто потому, что мне всегда было легче с ней встречаться, когда можно было подставить свою шею, а она могла ее бить. Вот! Мне так было легче. А быть в ее глазах спасителем, мне!..

Дальше будет видно, а пока я смотался из палаты. Дальше будет видно, а что было, я помню…

Из-за своего шалопайства школу кончил я на год позже всех.

У нее была первая сессия в университете. А у меня были еще школьные каникулы.

Сегодня она сдает экзамен.

Как я бегал к школе, когда она сдавала на аттестат зрелости!

Как я бегал, искал подарок, когда она получила свой аттестат!

Как я любил ее! Как я целовал ее!

Мальчик!

А сегодня уже экзамены в институте.

И вдруг я чувствую, что мне неохота идти к ней. Мне хочется пойти к ребятам. Ведь у них тоже у всех экзамены.

Да что же это? Почему я не хочу идти к ней?

Позвонил.

— Как сдала?

— Отлично. Ты придешь?

— Ммм…

— Что-что? Не поняла.

(И я не понял.)

— Приду.

— Ну я жду.

Я шел медленно и думал, думал. И додумался до того, что какой я честный, порядочный. Я шел медленно и любовался собой. Своей честностью, своей порядочностью.