Карл Кнаусгорд - Детство

Наши взгляды, как я сразу же понял, ничем не отличались один от другого, он видел то же, что и я, и думал то же, что я.

Он думал об Анне Лисбет.

Ей было тринадцать лет.

Этот миг продлился не больше секунды, он сразу же опустил глаза, как только я посмотрел на него, но этого было достаточно, и я кое-что понял о вещах, о которых раньше и не подозревал.

Через три дня папа заехал за мной в школу, нам надо было ехать осматривать новый дом, он находился в двух милях от Кристиансанна, на берегу реки, мы подумывали купить его, и я должен был честно сказать, нравится он мне или нет. Послушав, как папа о нем рассказывал, — что там есть амбар, что дом старинный, построен в девятнадцатом веке, что участок при нем большой, на нем можно, кроме сада, завести еще и огород, что там растут большие, старые фруктовые деревья, что можно, наверное, завести даже кур и выращивать свою картошку, морковь и зелень, — я решил сказать, что да, дом мне понравился, независимо от того, каким он мне покажется.

Когда мы приехали и увидели синее небо, зеленую травку, блестевшую внизу реку, я стал перебегать от окна к окну, заглядывая внутрь, чтобы показать ему, как мне тут нравится. Мой восторг был не сплошь фальшивым, только слегка преувеличенным, и дело было решено. Если получится, мы купим этот дом. Мама подала заявление на должность в школе медицинских сестер, папа уже работал в гимназии, а я должен был пойти здесь в другую школу. Не совсем ясно было, как все решится с Ингве. Ингве не соглашался. Впервые в жизни он пошел против папы. Они спорили, чего раньше никогда не случалось. Мы никогда не спорили с папой. До сих пор он нас ругал, а мы молча слушали.

И вот вдруг Ингве сказал ему «нет» и стоял на своем.

Папа пришел в бешенство.

Но Ингве сказал «нет».

— Я не хочу на последний год переходить в Кристиансаннскую гимназию, — сказал он. — Зачем мне это? Все мои друзья — тут. Мне остался последний год в школе. Какой смысл переходить куда-то и начинать все сначала.

Они разговаривали, стоя в гостиной, Ингве — почти одного роста с папой.

Раньше я этого не замечал.

— Ты, кажется, вообразил, что ты взрослый, но это не так, — сказал папа. — Ты останешься дома с родителями.

— Нет, — сказал Ингве.

— Ну, ладно, — сказал папа. — А на что ты собираешься жить? Потому что от меня ты не получишь ни эре.

— Возьму кредит, — сказал Ингве.

— И кто же, по-твоему, тебе его даст? — спросил папа.

— Я имею право получить кредит на образование, — ответил Ингве. — Я выяснил и знаю.

— Возьмешь кредит, не успев поступить в университет? — сказал папа. — Очень интересно!

— Раз надо, то и возьму, — ответил Ингве.

— А где ты собираешься жить? — продолжал папа. — Этот дом будет продан.

— Сниму комнату, — ответил Ингве.

— Делай как знаешь, — сказал папа. — Но от нас помощи не жди. Мы не дадим ни кроны. Понял? Хочешь оставаться тут — оставайся, но не вздумай просить у нас денег. А так поступай как знаешь.

— Да, — сказал Ингве. — У меня все будет в порядке.

На том и порешили.

В последний день занятий в седьмом классе было объявлено, что я уезжаю, и мои одноклассники, с которыми я проучился семь лет, принесли мне на прощание подарки. В первую очередь мне вручили вилок капусты, потому что на местном диалекте мое первое имя — Карл, а некоторые меня так и называли, не добавляя к нему «Уве», — было созвучно слову «капуста». Потом мне подарили игрушечную обезьяну, потому что я похож на обезьяну.

Вот и все.

Потом мы вышли за дверь, я — с тем, чтобы никогда больше не возвращаться.

Но этим дело не кончилось. В тот вечер Унни устроила у себя вечеринку одноклассников. Несколько девочек пришли к ней пораньше, чтобы все подготовить, а в шесть часов подъехали на велосипедах все мы, остальные. Вечеринка проходила частью в саду, частью в подвальной комнате, и вот, когда над холмами начали опускаться сумерки и красные крыши внизу заблестели в последних лучах заката, что-то стало меняться, хотя спиртного никто не пил. Накопившиеся за год подспудные мысли и желания вдруг вырвались наружу. Это словно носилось в воздухе. Чьи-то руки забирались кому-то под свитер, как бы без повода — никто никого не хватал, не набрасывался, все происходило тихо, в душных объятиях среди кустов сирени, сливались в поцелуе губы, а затем какие-то из девочек обнажились по пояс и расхаживали так, покачивая грудями. Постепенно все перешло в раннепубертатную оргию, где те же самые девочки, которые еще недавно говорили, что я им несимпатичен, одна за другой предлагали себя, садились ко мне на колени, целовали меня и терлись грудями о мои щеки. Прежняя иерархия девочек, в которой они располагались, то переходя на более высокую ступень или, напротив, опускаясь на более низкую, сейчас утратила свое значение, и уже было безразлично, с кем обниматься, я прижимался лицом к их нежным, белым грудям, целовал темные выпуклые соски, гладил ладонью их бедра, и они не говорили «нет», в этот вечер слово «нет» не звучало из их уст, они, напротив, склонялись ко мне и целовали меня, глаза у них темнели и лучились теплом и удивлением, как, вероятно, и мои тоже: неужели это мы так делаем?

Никого из них я с тех пор больше не видел, и, когда пытаюсь отыскать их в интернете, чтобы посмотреть, как они теперь выглядят и как им живется, не могу найти никого. Людей этого класса в сети нет — девочек из семей рабочих и служащих, выросших вдалеке от центра и, по-видимому, так и оставшихся на периферии всего остального, кроме собственной жизни. Что я представляю собой в их глазах, я не имею понятия: вероятно, для них я — смутное воспоминание о ком-то, кого они знали в детстве; слишком много с тех пор произошло у них с другими людьми — столько событий, такие сильные впечатления, что воспоминания детства по сравнению с ними весят не больше, чем пыль, поднятая проезжающим автомобилем, или пушинка отцветшего одуванчика, которую сдувают детские губы. И, ах, разве это не подходящий образ того, как события одно за другим развеиваются и уносятся в воздухе над тесной лужайкой нашей жизни, чтобы осесть на землю и кануть в траву?

Когда от дома отъехал фургон с нашими вещами, а мы — мама, папа и я — сели в машину, спустились с горы и переехали через мост, я испытал чувство огромного облегчения, подумав, что никогда больше сюда не вернусь, что все, что я вижу, я вижу в последний раз. Что дома и окрестности, исчезнувшие с глаз, исчезнут и из моей жизни, причем навсегда. Я и не догадывался тогда, что каждая деталь этого ландшафта, каждый человек из тех, кто там жил, останутся у меня в памяти, навсегда запечатленные подробно и точно, благодаря свойственному ей своего рода абсолютному слуху.