Карл Кнаусгорд - Детство

Самое гениальное в этом клубе было то, что он облегчал сближение с девочками. Обыкновенно они находились за пределами досягаемости, с видом искушенным и скучающим, и, что мы ни делали, все в их глазах выглядело ребячеством, на переменах они устраивались с плеерами на солнышке и болтали там друг с дружкой или вязали, так что к ним и не подступиться. Даже когда я пытался, как раньше, заговаривать с ними на их языке, это все равно ни к чему не вело: звенел звонок, и мы все расходились каждый в свою сторону.

Иное дело в молодежном клубе: там можно было запросто подойти к какой-нибудь из них и пригласить ее на танец. Если не зарываться, выбирая какую-нибудь общепризнанную красавицу-девятиклассницу, вокруг которой стаями толпились кавалеры, тебе всегда отвечали согласием, и тогда оставалось выйти на танцпол и, прижавшись к ее податливому и теплому телу, кружить с ней, покачиваясь, и кружить, пока не кончится музыка. Ты, конечно, надеешься, что это перерастет во что-то большее, ты поймаешь украдкой брошенный на тебя взгляд, кокетливую улыбку, но даже если такого не происходило, эти мгновения и сами по себе были ценны, среди прочего и тем обещанием грядущих радостей райской наготы, которое они в себе таили. Все девочки, с которыми мне доводилось встречаться, — Анна Лисбет, Туне, Мариан и Кайса — учились в той же школе, ходили в клуб, но я, хоть и чувствовал порой укол в сердце, видя их с кем-то другим, однако же для меня они больше не существовали, это для меня умерло и осталось в прошлом; думая о них, я хотел только одного — чтобы они никому не говорили, кем я себя показал с ними. В особенности это касалось Кайсы. Я уже понял: то, что произошло в лесу, было нелепо и смешно, я вел себя там как законченный кретин и давно решил, что никогда никому не буду об этом рассказывать, даже Ларсу. Особенно Ларсу. Но у нее-то не было причин чего-то стыдиться, и, встречая ее поблизости, я приглядывался, не шепчется ли она с другими, после чего все, кто слушал, дружно обернулись бы на меня. Этого не случалось. Удары последовали с другой стороны, откуда я не ожидал. Еще с четвертого класса я присматривался к Лизе из параллельного класса, она была что надо, и мне нравилось смотреть на нее, когда она улыбается, рассматривать, во что она одета, нравилась ее решительность; Лиза была не из тех, кто промолчит, если ее что-то не устраивает, не робкого десятка, но с мягкими чертами лица, а когда мы перешли в седьмой класс, ее формы приобрели приятную округлость. Я все чаще и чаще поглядывал на нее. Мариан была ее лучшей подругой, и, когда улеглись страсти после нашего расставания, мы иногда садились с ней на лавочке поболтать, вместе шли домой из школы. И вот в одну из таких встреч она передала мне, что обо мне в тот день сказала Лиза.

Я вошел в старый физкультурный зал, который днем служил столовой, мы приходили туда на большой перемене, чтобы съесть принесенный из дома завтрак. Я вошел, и тут Лиза из-за стола, где все места были заняты, при виде меня вдруг сказала: «Фу, до чего же он противный! Меня от одного его вида колотит — прямо тошно смотреть!»

— Между прочим, я так не думаю, — добавила Мариан, пересказав мне эти слова. — И я не считаю, что ты — фемик.

— Фемик? — повторил я.

— Ну да. Все так говорят.

— Что-о?

— А ты разве не знал?

— Нет!

И тут, после того как Мариан это сказала, словно перестал действовать молчаливый уговор — не называть меня этим словом, пока мне с глазу на глаз не будут даны необходимые разъяснения, и все как по команде стали употреблять его вслух, оно распространялось по школе как пожар. Внезапно я сделался фемми. Так называли меня все. Девочки из нашего класса, девочки из других классов, некоторые мальчики нашего класса, мальчики из других классов, и даже в футбольной команде оно нет-нет да звучало. Как-то на тренировке ко мне обернулся Юнн и сказал: «Ну и фемик же ты все-таки, черт побери!» Его подхватили даже четвероклассники из нашего поселка, и выкрикивали мне вслед это словечко. «Фемик, фемик, фемик» — летело мне в уши со всех сторон. Мне вынесли приговор, хуже которого не придумаешь. Если мне случалось поспорить, например с Кристин Тамарой, она отметала все аргументы и повергала меня в прах одним-единственным словом: «Какой же ты фемик!», «Фемик несчастный!», «Привет, фемик», «Поди сюда, фемик!». Меня это убивало, ни о чем другом я уже почти не мог думать. Это слово встало в моем сознании черной стеной, заслонив собой все вокруг. И что хуже всего — я ничего не мог с этим поделать.

Тут ничего бы не помогло, даже если бы я стал вести себя менее женственно, все равно бы через несколько дней никто не сказал, посмотрев на меня: так ты же вовсе не фемик! Нет, это так глубоко укоренилось, что засело уже навсегда. Они нашли, чем меня достать, и пользовались этим напропалую. Все, кроме Ларса. Он сказал только, чтобы я не обращал внимания, за что я был ему благодарен. Потому что, когда все это началось, я сразу подумал, что Ларс больше не станет со мной водиться, иначе это дорого могло обойтись, а ему было что терять. Не пользовались этим Гейр, и Даг Магне, и Даг Лотар. Разумеется, учителя и родители моих одноклассников тоже. Зато все остальные — да. Это слово перечеркивало все мои остальные качества, и что бы я ни делал и чего бы ни достигал, я все равно был и оставался фемиком.

Как-то к нам на урок биологии у фру Сёрсдал, когда мы проходили репродуктивный процесс у человека, заявился Юстейн из параллельного класса — вратарь футбольной команды — и уселся за свободной партой. Сначала его не заметили, начался урок, фру Сёрсдал завела речь о гомосексуальности, и Юстейн сказал: «Это к Карлу Уве! Он же гомик. Пускай расскажет!» Раздался смех, хотя и жидковатый. Юстейн позволил себе лишнее и был выставлен из класса, но сомнение было посеяно. Неужели я еще и гомик? Может быть, отсюда мои недостатки? И я сам начал над этим задумываться, копаясь в себе. Я — фемик, возможно, еще и гомик, а это уже не оставляет никаких надежд. Значит, нет ничего, ради чего стоит жить! Мрак, полный мрак, доселе небывалый.

Маме я об этом, конечно, не сказал, но через пару недель собрался с духом и поделился с Ингве. Я нагнал его на холме по дороге к магазину.

— Очень спешишь, или как? — спросил я.

— Вообще-то да, — сказал он. — А что?

— У меня тут проблема, — сказал я.

— Ну?

— Одно слово, которым меня обзывают, — сказал я.

Он глянул на меня так, как будто не хотел его слышать.

— И каким же? — спросил он.

— Понимаешь, — начал я, — это…

Ингве остановился.

— Каким словом тебя обзывают? Говори уж, давай!

— Ну. Фемиком, понимаешь. Я у них фемик.

Ингве рассмеялся.

Как он может смеяться?

— Подумаешь, Карл Уве! Чего тут особенно страшного?