Карл Кнаусгорд - Детство

В следующий миг она оказалась вся на свету, как на операционном столе. В мертвых глазах блеснул отсвет фонаря.

— Наверное, где-то остались птенцы, им очень не повезло, — сказал папа.

— Ты думаешь? — спросил я.

— Да, у них же не кончилось гнездование. Поэтому они так и нападали на нас. Пошли отсюда.

Мы поехали навстречу городским огням в сторону моста через пролив, под щелканье и призрачное шуршание крабов в двух полных ведрах. Папа сварил их сразу, как только мы приехали, и зрелище этой беспощадной операции, как их живыми вынимали из ведра и живьем кидали в кипящую воду, почему-то сняло щемящее чувство тяжести; мертвые крабы в белых, костяного цвета панцирях медленно ворочались в кастрюле.

Два дня спустя после ночной ловли крабов папа переехал в Кристиансанн. Ему предложили место в гимназии в поселке Веннесла — слишком далеко, чтобы мотаться туда каждый день, поэтому он снял квартиру в блочном доме на Слеттхёйе. В три поездки он перевез туда все нужные вещи на взятом взаймы прицепе и с этого дня стал бывать дома только по выходным, а со временем и того реже. Сначала было задумано так, что он подыщет подходящий дом поближе к Кристиансанну и мы переедем туда на следующее лето.

С его переездом дышаться стало свободнее. Невероятной удачей было и то, что он сменил место работы как раз в ту осень, когда мне предстояло перейти в школу, в которой он преподавал много лет. Если бы он продолжал там работать, я весь день ходил бы с мыслью о том, что он за мной надзирает, и не смел бы тогда и пальцем пошевельнуть, не продумав заранее все последствия. Такое выпало в свое время на долю Ингве. Мне повезло больше.

Первые дни в средней школе напоминали те шесть лет назад, когда мы пришли в первый класс. Незнакомые новые учителя, незнакомые новые помещения, и школьники тоже все незнакомые и новые, кроме тех, что перешли сюда из нашего класса. Здесь действовали другие порядки и правила и ходили другие истории и слухи, да и общая атмосфера была тут совершенно другая. В средней школе уже не играли. Никто не прыгал в резинку или через скакалочку, никто не играл в салки, «гуси-гуси» и «ручеек». Единственным исключением был футбол — в него тут играли так же, как и в начальной школе. На переменах в средней школе полагалось слоняться без дела. Курильщики околачивались в своем углу возле навеса, о чем-то болтали, хохотали, вооружившись зажигалками и сигаретами, кто в кожаной куртке, кто в джинсовой, почти у всех у них уже имелись хотя бы мопеды, поскольку байк был неотъемлемой частью этого образа жизни. О некоторых из них шептались, что они участвовали в ограблениях. Об одних, например, поговаривали, что они приходили в школу пьяные и даже пробовали наркотики, они, разумеется, этого не отрицали, но и не признавались открыто, так что их окружала атмосфера таинственности и зла, и кто, как не Юнн, в первый же обычный школьный день оказался в их кучке, хохоча своим сиплым смехом? Те, кто там собирался, презирали книжные знания, ненавидели школу, большинство из них хорошо умели делать что-то руками и думали уйти работать уже с восьмого класса; и их отпустили, всем безнадежным дали уйти, а школа была только рада от них избавиться. Но кроме сигареты во рту, они практически ничем не отличались от остальных школьников, те тоже стояли кучками по углам, болтали и хохотали. Отдельно девочки, и отдельно мальчики. Иногда мальчики приставали к девочкам, начиналась беготня с криками, а порой двое мальчишек затевали драку, и все, кто был на дворе, сбегались к дерущимся, их сносило туда, словно пловцов приливной волной, с которой бесполезно спорить.

Несколько недель ушло у нас на то, чтобы приспособиться к новому устройству школьной жизни. Все надо было сначала испробовать на практике: проверить, за какие границы нельзя переходить с учителями, и точно установить их предпочтения. Так сказать, освоиться на местности. Какие правила действуют в стенах школы, а какие за их пределами.

По естествознанию нам дали учителя Ларсена, известного тем, что он появился однажды в школе в пьяном виде. Он всегда выглядел так, точно проспал ночь одетый на диване и его только что разбудили. На какое бы время ни приходился урок, он всегда был вял и рассеян, но любил показывать опыты, шумные и дымные, так что нам его уроки нравились. Музыку вел Конрад, он же заведовал школьным молодежным клубом, одевался он в рубахи свободного кроя и черный жилет, носил очки, был слегка плешивый, круглолицый и усатый, моложавый и жизнерадостный и со всеми на «ты». По математике у нас был Вестад, бывший классный руководитель Ингве, краснорожий лысый мужчина в очках и с глазами-буравчиками, по домоводству — фрекен Хансен, седовласая, строгая дама, похожая на миссионерку, которая, кажется, с искренним рвением старалась научить нас, как жарить рыбные котлеты и варить картошку; английский, норвежский, религиоведение и обществознание вел наш классный руководитель Коллоен — долговязый и худощавый молодой человек лет под тридцать, с резкими чертами лица и с нетерпеливым характером; в общении с нами он, как правило, тщательно соблюдал дистанцию, но иногда вдруг проявлял неожиданную интуицию и неподдельную участливость.

В средней школе преподаватели не только оценивали наши успехи в общих словах, как делалось в начальной, нет, теперь за все выставляли отметки. Это создавало в классе непривычное эмоциональное напряжение, ибо теперь угадываемые нами представления о сильных и слабых сторонах друг друга получили вдруг зримое подтверждение. Скрыть оценки было невозможно, то есть возможность такая была, но пользоваться ею считалось дурным тоном. Я держался на уровне «хорошо» и «хорошо с плюсом», иногда получал «отлично», в редких случаях спускался до «удовлетворительно», но если в школе я этого не скрывал, то за ее пределами стал сгущать краски, после того как за последние месяцы по некоторым признакам понял, что хорошо успевать в школе считалось скорее чем-то зазорным, и оценка «отлично», как ни странно, воспринималась, вопреки ее изначальному смыслу, как свидетельство слабины и бесхарактерности. Мой статус с некоторых пор сильно понизился и продолжал понижаться, так что я старался развернуть эту тенденцию в обратном направлении и поправить свою репутацию; конечно, я не формулировал этого тогда так конкретно и четко, а действовал скорее спонтанно, по наитию, в соответствии с теми социальными нормами, с которыми все так или иначе сталкиваются. Причем у меня имелось одно преимущество — футбол, благодаря которому я был знаком с ребятами из восьмого и девятого класса, среди них четверо или пятеро пользовались авторитетом как у мальчиков, так и у девочек. В нашем классе я был единственным, кто мог спокойно подойти к компании, в которой стоял, например, Ронни, или Гейр Хельге, или Хьелль, или все трое, без того чтобы все на меня удивленно обернулись или начали бы надо мной изгаляться. Я был им совершенно неинтересен, и они не уделяли мне особого внимания, но это не имело значения — важен был сам факт, что я могу с ними стоять и все видят, что я с ними стою. Гейр, и Гейр Хокон, и Лейф Туре как-то вдруг из маленьких королей превратились в шутов. Тут с ними никто не считался, и им пришлось заново завоевывать свое место с нуля, и было еще неизвестно, сумеют ли они справиться с этой задачей за три года, которые им остались.