Карл Кнаусгорд - Детство

Иногда Ингве садился на меня верхом, когда я лежал в постели под одеялом, притиснув так, что я не мог пошевелиться. Одеяло стягивало мне грудь, мои руки он зажимал в своих, ноги были зажаты под его телом и туго натянутым одеялом. Он делал так, потому что знал — хуже для меня ничего быть не может. Потому что знал — после нескольких минут обездвиженности я впаду в панику. Я изо всех сил попытаюсь высвободиться, а когда это не получится, потому что он держал меня, не давая пошевелиться, начну орать что есть мочи. Я орал и орал как одержимый, да я и превращался в одержимого — одержимого страхом; я не мог освободиться, я был крепко стиснут со всех сторон, и орал, пока хватало дыхания.

Сейчас сердце у меня сжималось от того же самого чувства.

Я не мог пошевелиться.

Панический страх усиливался.

Я понимал, что нельзя думать о том, что я не могу подняться и выпрямиться, — надо просто терпеливо ползти дальше, и это единственное спасение. Но я не мог. Единственное, о чем я мог думать, — это о том, что я не могу пошевелиться.

— Гейр! — позвал я.

— Я почти уже выполз! — крикнул он в ответ. — Как ты там?

— Я застрял.

Несколько секунд стояла тишина.

Затем Гейр крикнул:

— Я могу вернуться и помочь тебе. Сперва только надо вылезти и повернуть обратно.

Я уже вдыхал панику, как воздух, потому что она вышла из меня и оказалась вокруг. Я переместил локти и подтянул за ними коленки. Материя стеганой куртки терлась о верх цементной трубы. Всего несколько сантиметров отделяли меня от нависшей глыбы земли и камней. Я остановился. Ноги и руки обмякли. Я лег плашмя на дно.

Что теперь подумают обо мне Анна Лисбет и Сульвей?

Нет! Нет!

Но тут паника снова усилилась. Я не могу сдвинуться с места. Я зажат. Я не могу сдвинуться. Меня зажало! Я не могу сдвинуться с места!

Где-то впереди показалось какое-то движение. Скребущая по цементу материя. Я услышал громкое дыхание Гейра, его невозможно было не узнать. Он любил дышать ртом.

И тут я увидел его, в темноте забелело его лицо.

— Сильно застрял? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

Он схватился рукой за мой рукав и потянул меня к себе. Я приподнял спину и передвинул сначала один локоть, потом другой, одну коленку, потом другую. Гейр стал отползать назад, не отпуская мой рукав, и хотя не он тащил меня вперед, а я полз сам, ощущение было такое, что это он меня вытаскивает, а его белеющее впереди лицо, сейчас по-лисьи заострившееся и необыкновенно сосредоточенное, помогло мне не думать о темной трубе и о том, что я не могу сдвинуться, и я поэтому двигался, шаг за шагом преодолевая мокрую бетонную поверхность, впереди становилось все светлей и светлей, пока наконец Гейр не вылез из нее ногами вперед, выполз наружу, и я высунул голову на белый свет.

Анна Лисбет и Сульвей стояли возле самого отверстия и смотрели на меня.

— Ты что — застрял? — спросила Анна Лисбет.

— Да, — сказал я. — Немножко. Но Гейр помог.

Гейр потер ладони, отряхивая налипшую грязь, затем отряхнул штаны. Я встал и расправил спину. Под серым небом раскинулся бескрайний простор. Все предметы вырисовывались пронзительно четко.

— Пойдем к «Малым Гавайям»? — предложил Гейр.

— А что! Пошли!

Было чудесно бежать по лесной подстилке. Поверхность воды в маленьком озерце отливала чернотой. Деревья на двух крошечных островках застыли в неподвижности. Мы по двое перескочили каждый на свой островок. Мы с Анной Лисбет на один, Сульвей и Гейр на другой.

Губы у Анны Лисбет были такие подвижные, они так легко расплывались в улыбке, иногда даже сами по себе, когда глаза не принимали в этом участия. Судя по всему, ее губы отзывались на каждое движение мысли. Что-то приходило ей в голову, и тотчас алое и нежное приоткрывалось, обнажая твердую белизну зубов, порой это сопровождалось возгласом или радостным блеском глаз, иной раз независимо ни от чего.

— Вы будете моряки, — сказала она внезапно. — И вот вы возвращаетесь к нам из плавания. Мы давно не видались. Будем в это играть?

Я кивнул. Гейр тоже кивнул.

Обе девочки перескочили на берег озерца и отошли в лес под деревья.

— Можете приходить! — крикнула Анна Лисбет.

Мы пришвартовались, затем сошли на берег и пошли им навстречу. Но им не дождаться было, пока мы там возимся. Анна Лисбет нетерпеливо переминалась с ноги на ногу и вдруг бегом пустилась навстречу. Подбежав прямо ко мне, она заключила меня в объятия и крепко прижалась, щекой касаясь моей щеки.

— Как же я соскучилась по тебе! — воскликнула она. — Ах, дорогой муженек!

Затем отступила на шаг:

— Еще раз!

Я отбежал к озерцу, перескочил на островок, дождался, когда Гейр окажется на другом, и мы повторили все снова с тем различием, что на этот раз возвращались бегом.

Снова она меня обняла.

Сердце у меня колотилось, потому что я не просто стоял в глубине леса под таким далеким небосводом, но и погрузился в глубины самого себя и оттуда глядел на распахнувшееся мне светлые сияющие высоты.

От ее волос пахло яблоком.

Сквозь материю толстой стеганой куртки я ощущал ее тело. Щека, прижавшаяся к моей, горела огнем.

Мы трижды сыграли в эту игру. Затем побрели дальше в лес. Уже через несколько метров начался спуск, а поскольку на склоне росли главным образом лиственные деревья, подножие горы было завалено красными, желтыми и бурыми листьями, которые расстилались ковром между стен, образованных древесными стволами. Где-то журчал ручей, рощица сузилась вокруг тропинки, круто спускавшейся к проезжей дороге, которую мы не видели, пока не приблизились к ней на расстояние в несколько метров.

По ту сторону за полого спускавшимся полем открывался пролив, глинисто-серый, а раскинувшееся над ним небо казалось чуть светлее.

По дороге мчались машины, так что мы, идя вдоль нее, прижимались к кювету. Бутылки, которые мы находили здесь раньше, всегда были новенькие и блестящие, те же, что попадались в лесу, иногда были облеплены сухой травой и листьями, а иногда в них оказывалось полно мелких лесных тварей, поднять такую бутылку было все равно что взять в руки ком земли.

Но сегодня что-то ни одной бутылки не попадалось. Поравнявшись с домом Ларсена — полуразвалившимся строением барачного типа, когда-то бывшим одним из зданий крестьянской усадьбы, а теперь доживавшим свой век на клочке между дорогой и лесом; Ларсен, как и мой папа, служил учителем и, по слухам, не раз приходил на работу пьяным, — мы перешли через дорогу и зашагали по гравию обочины к Гамле-Тюбаккену. Попутно мы посматривали, не попадется ли бутылка, но уже без прежнего энтузиазма. Вскоре мы вступили на территорию поселка. Старые белые домики среди старых садов, засаженных фруктовыми деревьями и ягодными кустами. Все краски в долине, через которую мы проходили, были такими яркими, а листья били в глаза желтизной, отливающей в красный цвет, так что казалось, я иду по дну ящика, крышкой которому служит небо, а стенами — поднимающиеся со всех сторон склоны.