Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

И в батарейной палубе зазвучало то, чего здесь не было никогда:

Что было дальше, когда мы поговорили о Кощеях и царевнах, о том, что с нами всеми будет дальше, и о том, зачем нам плыть на Дальний Восток: дальше была проза. Упоенный матросским чаем (они не знали, как еще меня отблагодарить), я попросил показать матросский же, то есть ближайший, гальюн.

И в очередной раз убедился, что гальюны для меня – опасное место, по крайней мере на этом корабле.

Потому что там сверху прочих лежала бумажка, по цвету и прочему облику – точно как одна из украденных у меня прокламаций. Я ее и схватил, чтобы это подтвердить – а вот нет, то была хоть и прокламация, но совсем другая. И это был лишь обрывок.

Но смысл оборванных строчек был до предела ясным и пугающим:

Мне хватило секунды, чтобы понять смысл этих слов и судорожно спрятать бумажку в нагрудный карман. После чего мне уже было не до поэзии. Надо было: дойти с этой бомбой на груди до каюты; подумать о том, как отдать гальюнный обрывок… кому? Да Лебедеву же. Но обставить все так, чтобы никто не догадался, что это сделал именно я.

Потому что когда на корабле начинается бунт, с целью угона его «в нейтральный порт», то тут жалеть не будут (особенно «кровососов»), и одними мелкими порезами не обойтись.

«Когда?» – вот был еще один важный вопрос, переводившийся так: сколько у меня – у всех нас – времени.

И первая моя мысль, когда я вышел (после Бальмонта) на верхнюю палубу, оказалась такой: не успел. Потому что на палубе было что-то не так, очень темно, двигались какие-то люди: ничего подобного на крейсере раньше не замечалось.

– Замри, Алексей! – донесся голос откуда-то сверху. – А то в темноте упадешь за борт.

На «ты» и по именам мы общались здесь только с одним человеком – с Ильей, конечно.

– И вот так… а сейчас… – продолжал звучать веселый голос Перепелкина. – Ну-ка, Алексей, нужен волшебник, поднимайся сюда и скажи «свет»!

Я поднялся, гремя ступенями, сказал «свет», и начался парад огней. Четыре белые или красные лампочки системы Степанова, трепетный потусторонний блеск фонаря Табулевича. Они вспыхивали на мачтах, на носу и корме, и вот в финале мощный прожектор с боевой рубки создал длинный туннель света параллельно воде (она осиялась изнутри серебряно-зеленой магией), потом скользнул по хищному килю какого-то из наших кораблей вдали…

В общем, и был свет. Обнаружилось, что на мостике – Блохин, гладящий бороду с одобрением, еще несколько офицеров. По всему кораблю снимались с вахты люди, до того делавшие что-то с проводами и всем прочим.

– Ну вот, – сказал Илья. – Механизмы настроены, кочегарка работает, рулевые всякие штуки тоже в порядке, а теперь и вся гальваника готова. Крейсер как новенький.

Он пихнул меня локтем в бок и тихо добавил:

– Хоть сейчас в дальнее плавание.

Значит, это будет скоро, пришла мне в голову мысль. Только бы не этой ночью. А почему и не этой?

Лебедева я нашел по прекрасному дыму его сигары, к счастью, одного на кормовом балконе – и там, что было кстати и некстати, горели хорошие фонари. Подошел, пожал ему руку – он немного удивился, но потом ощутил на своей ладони бумагу.

И больше не удивлялся, аккуратно бросил взгляд по сторонам, потом скользнул глазами по моей четвертинке прокламации.

Честное слово, ему хватило секунды две.

– Откуда? – негромко поинтересовался он.

– Матросский гальюн на артиллерийской палубе.

– Вы случайно не знаете когда?

– К сожалению…

– Ничего, ничего… Не беспокойтесь, все будет хорошо.

И Лебедев оценивающе посмотрел на ясный огонь кончика сигары.

Он все уже знает, пришла в голову мысль. Так что я если чего-то и добился, то всего лишь показал, на чьей я стороне. Это если кто-то вообще этим интересовался. Но заодно и в полном смысле слова засветился на мостике, назад пути нет. Да и не было.

До бунта оставались, как выяснилось, еще ровно сутки. За эти двадцать четыре часа произошло еще много непонятных и не очень приятных событий.

Побили Ена. По слухам, это сделал какой-то очень пьяный матрос, обозвав свою жертву шпионской японской мордой. «А так ли это?» – мрачно подумал я. «В морде ли дело? Что-то происходит».

И оно еще как происходило, потому что дальше мы узнали про загадочную смерть и как бы не убийство. Под утро в шлюпке у берега нашли тело нашего матроса, и тут у всех возникли мысли: а что он там делал в одиночестве? Шлюпка – это шесть гребцов, ну четыре… Никто не мог мне сказать, кто его туда отправил – получается, что ушел он ночью (вопреки адмиральскому приказу?), но неясно, зачем и почему.

Далее, подошел Шкура, с ним какой-то тоже не очень молодой матрос с неприятными бледно-серыми глазами.

Вот интересно, в строевые команды людей старше тридцати не берут. И как им удается смотреться на десятилетие старше? Наверное, жилось не очень легко.

Шкура молчал, матрос – нет:

– Ребята эту колыбельную забыть не могут, вашбродь. Простая, но за душу берет. Как, еще раз, автора зовут? Ага, значит, Бальмонт. Ну, я вам так скажу: вы теперь, если что, то не бойтесь – в обиду не дадим. Вы нужный человек. Вы к нам еще приходите потом.

Козырнул и ушел. В обиду, значит, не дадут – и после ухода корабля в одиночное плавание? Мы со Шкурой внимательно смотрели друг на друга.

– Расскажите, кто вы такой? – прервал молчание я.

– Матрос второй статьи Федор Шкура, – летаргически отозвался он.

– А кроме второй статьи?..

Это лицо человека, который… – молча попытался сформулировать мысль я. Это лицо похоже на каменную башню, вот как.

– Сын ссыльного, – выдавил наконец он. – Отец – шляхтич, сослали в Вятку после польского восстания. Был Шкурятским. Читал книги о море. Что вам еще сказать, господин Немоляев – я из арестантов. Посидел в крепости в Севастополе, за подрывную пропаганду. С тех пор тот город не люблю. Вы бы и так об этом узнали, и почему не сказать.

Интересно, сколько тут, в командах, вот таких бывших арестантов, подумал я. На нашем-то крейсере штрафников совсем мало, да и вообще команду сформировали полтора года назад. А вот на прочих… А бунтуют везде одинаково.