Мастер Чэнь - Девушка пела в церковном хоре [litres]

– Потом поговорим, господин Немоляев, а сейчас надо торопиться, – сказал наконец он и почти бегом двинулся по палубе. Матросы – им ведь положено бегать и вид иметь бодрый, подумал я.

Дальше пришли новости о том, кто был тот погибший матрос. Был баталером, то есть человеком, занятым снабжением корабля – все эти запаянные банки со сливочным маслом, солонина в бочках, галеты в ящиках или мешки сухарей.

Сухари – это была проблема. Как я узнал за обедом, на корабле то ли что-то сломалось, то ли на влажной жаре испортилась мука, и команда уже забыла о нормальном, печеном хлебе (тут я посмотрел на сухарь в своей руке). А вдобавок некоторые сухари покрылись плесенью.

И за это убили баталера? – подумал я. А что он делал в шлюпке ночью – или его лишь обнаружили под утро, а все прочее случилось накануне? Но мне никто ничего об этом не мог сказать.

Адмирал, понятно, не оставил это без очередного приказа. Вспомнил нашу ночную прогулку в Габуне, сообщил, что, когда стало невозможно посылать шлюпки явно, на этом ненавистном «Донском» начали делать это тайно, но утонувшего матроса скрыть уж никак нельзя.

А, так он утонул, – но почему все намекают на убийство? А если утонул, то каким образом оказался в шлюпке?

Ну и, понятно, Лебедева с Блохиным подвергли дисциплинарному взысканию, они были поручены строжайшему надзору младшего флагмана, командующего первым крейсерским отрядом – что бы это ни значило. Скорее всего, не значило ровно ничего.

Сухари и стали поводом для бунта, который – наконец-то – вспыхнул вечером.

И была потрясающая сцена. Я упоминал об этой бесконечно красивой процедуре – сначала «Окончить все работы! На палубах прибраться!», потом, в шесть вечера, сигнал к вину и ужину, и далее, среди червонного золота заката – спуск флага, с горнистами и барабанщиками, когда вся команда шпалерами выстраивается на верхней палубе, летят ленточки бескозырок, трепещут клеши штанов.

Но в этот раз…

– Матросы покидали плесневелые сухари за борт, – прошел слух.

И понятно, когда вахтенный начальник возгласил свое «разойдись», матросы остались на верхней палубе, повахтенно, у правого и левого борта – как две стены.

Тут стало тихо, в тишине прозвучал уже голос Блохина, повторно скомандовавшего «разойдись».

Я к этому моменту был там же, где и все – то есть все офицеры, ближе к корме. Корабль вновь четко поделился на матросский нос и офицерскую корму.

В кармане у меня был перепелкинский револьвер, которым я понятия не имел как пользоваться. А ведь он должен выстрелить, раз уж оказался здесь, подумал я, – и кто это сказал? Чехов?

А поскольку мы в пьесе, то как не заметить, что она хорошо отрепетирована. Все были на сцене, даже мы с Рузской (да, она была здесь, ноздри ее раздувались, а вот и Дружинин почему-то подобрался к ней близко, чуть не соприкоснулся), и все знали, что сейчас что-то будет.

Вот и следующая строка сценария:

– Свежего хлеба нам давайте!

И сразу, обвалом – крики, ругань, которые слышны были, наверное, на весь рейд.

И дополнительный свет на палубу, по команде Блохина.

Вот когда между двух матросских фронтов появился Лебедев.

Худой, равнодушный, с головой, подпертой жестким воротничком, он шел вдоль ряда матросов один, как будто о чем-то думая. Крики накатывали волнами, но в момент внезапной тишины с мостика донеслось:

– Ваше приказание выполнено, рулевое управление выведено из строя.

И тут стало еще тише, потом был какой-то общий вздох.

Далее Лебедев махнул рукой не глядя, к нему подскочил мичман с заранее, видимо, заготовленным блокнотом и карандашом.

С фланга он отсчитал десять матросов, переписал их фамилии. Команда вытягивала шеи, пытаясь понять, что происходит.

Десятке этой Лебедев еле слышно скомандовал:

– Шаг вперед – арш!

Пауза длилась менее секунды, после чего все десять шагнули вперед: рефлекс. Их развернули вправо, и десятка помаршировала глубже в носовую часть корабля. А Лебедев и мичман начали проделывать то же самое со второй десяткой.

В этих странных маневрах не было никакого смысла. Но, видимо, на то и было рассчитано: моряки вытягивали шеи, стараясь рассмотреть, что творится на фланге… И не знали, что делать.

А потом задние ряды дрогнули, люди сначала поодиночке, потом уже и толпой стали разбредаться и снимать койки с крюков, таща их в жилую палубу.

В какой-то момент я начал пытаться одновременно следить за этим безумным спектаклем – и посматривать на лица. Лиц было слишком много, мне было нужно увидеть и матросов, и особенно офицеров – и что-то я увидел и запомнил.

Понятно, что ни мое, ни чье-либо еще оружие не выстрелило.

Адмирал Рожественский – вот человек, которого мне до сих пор жаль. Потому что всем было понятно: сделать он не то чтобы ничего не может, но…

Вот он поднимается, на следующий день, к нам на палубу – серая борода топорщится, ненавидящие глаза переходят с одного лица на другое. И он ревет:

– Я знал, что команда здесь сволочь, но такой сволочи не ожидал!

И вдруг – что с ним, он сейчас заплачет? Нет, просто у адмирала от ярости перехватывает горло, он резко машет рукой и поворачивается обратно к трапу.

Потом, конечно, был приказ – про холуев японских, сеющих смуту между немысленными. Под домашний арест попали четыре лейтенанта (с продолжением исполнения обязанностей), фельдфебелей перевели на матросские оклады.

Но в те же дни взбунтовалась команда на пароходе «Русь», одном из наших транспортов. И был мятеж на «Малайе», виновников развезли по карцерам, страшным металлическим коробкам без окон и вентиляции, люди начали умирать. Их перевели на госпитальный «Орел». Ходили слухи о бунтах на прочих кораблях. Вот только нигде, кроме «Дмитрия Донского», не шла, видимо, речь об уходе корабля с последующим разоружением «в нейтральном порту, после чего все мы…». Нигде не звучала мысль «за борт кровососов, но…», и нигде не размышляли насчет того, как поведут себя моряки на прочих кораблях – «станут ли стрелять в своих братьев», если от адмирала поступит такой приказ.

Я хорошо понимал, что хотя до России тысячи километров, уплыть от нее далеко невозможно, и события здесь продолжатся.

Но я и представить не мог, что продолжатся они в виде спектакля, который кончится кровью.

У прокатившейся по эскадре волны бунтов было много последствий. Дело было далеко не только в том, что хлеб – после паузы в два дня – вернулся на «Донского». Главное – что адмирал не просто захлебнулся своим ревом на нашей палубе. Он, видимо, понял, что рев этот больше не поможет.

Были совещания командиров, аквамариновую гладь между кораблями снова и снова резали катера. Гневные приказы прекратились. И начались, в дополнение к хлебу, зрелища. Пришел праздник, который был неизбежен, просто потому, что ничего другого не оставалось.