Ференц Загони - На распутье

Когда Папп пристально посмотрел мне в лицо (нет ли чего еврейского в форме моего носа) и спросил о церкви, я резко ответил:

— Я отдыхаю в воскресенье утром. Господь бог сотворил седьмой день для отдыха, и мне кажется, что мое бренное тело весьма нуждается именно в том, чтобы воспользоваться подобным благом, данным нам господом.

— Мразь, — злобно прошипел он, — благом господним оно могло бы стать только в том случае, если бы ты ходил в церковь. Но ты дрыхнешь без задних ног.

— Я не дрыхну, а отдыхаю, — огрызнулся я. Игра у меня шла успешно, и это придавало мне смелости. — А чуть стемнеет, ухожу куда-нибудь, чаще всего к девочкам.

Это уже было вопиющей наглостью. Папп понял и, к моему изумлению, пошел на попятный.

— Послушай, малец, когда ты пришел сюда, то не мог и до двух сосчитать, а сейчас стал таким острым на язык, будто… — Он умолк — то ли не нашел подходящего сравнения, то ли ему надоело. Но потом все-таки не выдержал и выпалил: — Впрочем, все ясно: ты ведь дружишь с Гергеем, с этим коммунистом? — Не дожидаясь ответа, кивнул в подтверждение своих слов, будто спрашивал кто-то другой, а он отвечал на вопрос — Это он вбивает тебе в башку всякую блажь. Ну ничего, мы доберемся до него. — Но Папп все не отпускал меня, ему, видимо, хотелось спросить о чем-то еще, но он не решался и только качал головой, ворчал и наконец спросил: — Скажи мне, Яни, чистосердечно, о чем вы целыми днями беседуете с этим Гергеем?

— Обо всем. А что?

— Да так, — загадочно произнес он. Я заметил, что он добивается от меня какого-то важного признания. — Ну, о чем все-таки? Например, вчера?

— Вчера было воскресенье.

— Иди ты к черту. Тогда в субботу или пятницу. Чего дурака валяешь, ведь догадываешься, что меня интересует.

В субботу и пятницу? Еще недели две назад мы затеяли с Пали игру в миссионера и еретика. Сначала он был миссионером, а на днях мы поменялись ролями. Дома я извлек из ящика и снял со шкафа старые книги отца и прочитал все относящееся к этой теме, потом (по совету Пали) стал ходить в библиотеку. Игра оказалась очень интересной, и я увлекся ею. Так, например, мы разобрали понятие любви (и до того запутали, что сам бог не разобрался бы), затем очередь дошла до патриотизма, героизма и прочего.

Об этом я не мог сказать Паппу, инстинктивно угадывая в нем враждебного человека, который способен подглядывать в замочную скважину или в чужое окно. На его настойчивые расспросы я отвечал со скрипом: мол, разговаривали о любви и спорте, о том, что было бы, если бы люди не разделялись на бедных и богатых и никто не мог бы наживать целые состояния.

— Ну, ладно, малец, ступай, мы еще потолкуем об этом, — сказал он, сдерживая ярость. — Но в воскресенье непременно будь на месте, не то башку оторву.

На следующий день я обо всем рассказал Гергею.

— О чем он еще говорил? — спросил Пали, когда я кончил.

— Папп сказал, что ты коммунист.

— А ты ему что? — серьезно спросил Пали.

— Ничего. А что я мог сказать? Думал, что лучше с ним не связываться, а то, чего доброго, и в самом деле заставит прийти на воскресную мессу, и тогда я не смогу посмотреть матч с ференцварошской командой.

Папп все же вышел победителем (как видно, «В» не зря торчало перед его фамилией). Прошло дня два, и меня вызвали в отдел найма. «Что им нужно от меня? — терялся я в догадках. — Если уволят, пойду снова на стройку, сейчас как раз сезон». И все же мне стало немного грустно при этой мысли. Черт его знает, уже успел полюбить завод.

В конторе барышня (дочь коменданта, которая мне очень нравилась) сказала, чтобы я зашел к господину Гоацу, он хочет со мной поговорить.

«Значит, дело серьезное! — пронеслось в голове. — Но что именно?»

Начальник отдела найма, будучи человеком низенького роста, принимал посетителей всегда сидя, поскольку вверх от поясницы был длиннее, чем вниз от нее. Его короткую шею венчала совершенно круглая голова, которую он всегда брил до блеска, а почему он так делал, бог его знает. Кожа на ней была такая желтая, что если бы смотреть только на его голову, то этого человечка можно было бы принять за китайского мандарина или индийского будду.

— Садитесь, — буркнул он, когда я вошел.

Я сел, хотя предпочел бы стоять, ибо, стоя, чувствовал себя лучше: приятнее было смотреть на него сверху вниз. Не глядя на меня, он что-то перебирал пальцами. Сердце мое так колотилось в груди, что даже голова закружилась и стало трудно дышать.

Словом, я сижу, а он что-то перебирает и бормочет.

— Видите ли, господин Мате. — «Он называет меня господином и обращается сугубо официально на «вы». Дело пахнет керосином, — подумал я. — Он собирается вправлять мне мозги». — Я располагаю хорошими отзывами о вас. Говорят, что вы истинный христианин, деловой парень и башковитый. Наша родина нуждается в порядочных людях. Как вам известно, на русском фронте наши солдаты проливают кровь за победу христианского мира над большевизмом…

«Вот те раз, он прочтет сейчас воскресную проповедь, пойти на которую тщетно уговаривал меня Йошка Папп».

Он говорил в том же духе еще некоторое время, затем перешел к существу дела.

— Вы еще невоеннообязанный, и, да поможет нам бог, пока станете им, мы успеем отпраздновать окончательную победу. Нам представляется возможным перевести вас на более интересную и выгодную работу. Вы ее вполне заслуживаете. В малом сборочном цехе как раз заканчивается установка мостового крана. — Тут он впервые удостоил меня взглядом, кажется, немного удивился, возможно, рассчитывал увидеть не того, кто оказался перед его взором. — Хотите на нем работать? — Он сделал паузу и стал изучать мое лицо. — Окончите курсы и станете настоящим специалистом. Вам улыбнулось счастье, редкий случай. Вам будут завидовать.

Я подумал о Пали. И о проклятом Паппе, который все это устроил. Но вправе ли я обижаться на тренера? Если это и его работа, так что тут плохого? Может, и в самом деле есть смысл подумать о предложении этого, с тыквообразной головой. Но к чему такая спешка? Не скрывается ли здесь какой-нибудь подвох?

— Я и понятия не имею о работе на кране, — наконец выдавил я из себя.

Гоац на сей раз так посмотрел на меня, будто я нарек какую-нибудь непристойность.

— Не имеете? Я же вам только что объяснил! Слушать надо, молодой человек, когда старшие говорят!

Я все больше волновался, мною снова овладело прежнее смятение, к тому же меня так и подмывало опрокинуть на него стол, вот бы осмелиться! Бог мой, как было бы здорово сделать это! Хоть разочек.

— Простите, пожалуйста, — прохрипел я, задыхаясь, — мне даже никогда не доводилось видеть кран…

Он встал, в упор посмотрел на меня и сказал:

— Послушайте, господин Мате, судя по сведениям, которыми я располагаю о вас, вы не только умный… — Он умолк и, прищурив глаза, сверлил меня взглядом, приняв несколько театральную позу. — Между прочим, мои выводы будут всецело зависеть от вас самих. Знаете поговорку: как аукнется, так и откликнется. Так вот сейчас именно тот самый случай. Пока дойдете до цеха, обдумайте все и свое решение сообщите старшему мастеру господину Шустеру. Я вас больше не задерживаю, до свидания.