Ференц Загони - На распутье

Я стремился очутиться как можно дальше от проспекта Ракоци, даже боялся оглядываться назад, настолько велик был мой ужас. Наткнулся на рынок, зашел в него; от рядов, где торгуют птицей, тянулась длинная очередь. Я выстоял в ней и купил ощипанного гуся. Выйдя на улицу, на минуту остановился, ослепленный ярким солнечным светом, и с удивлением огляделся.

«Позвоню Гизи, — подумал я, — расскажу обо всем случившемся».

Мимо телефонной будки нескончаемым потоком двигались люди, я набрал номер, не отвечает, снова набрал и смотрел на молчаливо идущих людей. Они шли и шли, молча, упорно. Я набирал еще несколько раз и, не дозвонившись, повесил трубку. Вышел из будки.

— Люди, куда вы?

— К парламенту, — ответил кто-то.

— На мирный митинг, — пояснил другой.

Меня озарила надежда. Может, сейчас все кончится? Может, будет восстановлен порядок?

Я сунул гуся вместе с авоськой в портфель и стал в ряд.

На площади Лайоша Кошута, возле парадного входа в здание парламента, толпа растеклась широкой рекой, затопила лестницу и окружила стоявшие по обе ее стороны советские танки. Советские танкисты высунулись из открытых люков. Люди приветливо махали им, танкисты отвечали тем же, какая-то женщина протянула руку, танкист подхватил ее и помог взобраться на танк. В следующее мгновение люди облепили оба танка, советские солдаты смеялись, пожимали руки тем, кто оказался поблизости.

Толпа вынесла меня на верхнюю площадку главной лестницы. Оттуда видна была вся площадь.

«Вот она, историческая минута, — подумал я. — Пришел конец хаосу».

Над площадью, словно на крыльях, взмыл гимн. Когда прозвучали последние слова, кое-кто закричал:

— Давайте споем советский гимн!

Но голоса эти потонули в общем хоре: «Бог, благослови мадьяр…»

И в этот момент, словно гигантский кнут, толпу стегнула пулеметная очередь.

«Что это? Галлюцинация? — мелькнуло у меня в голове. — Может, только для острастки?» Но за первой последовала вторая серия выстрелов. Насмерть перепуганная толпа хлынула назад. Я споткнулся, упал, распластался на камнях. Рядом со мной лежал мужчина с портфелем в руке (таким же, как у меня), другой рукой он сжимал древко знамени, рот у него был открыт, из него текла темная кровь.

Пулеметы лаяли уже отовсюду. Бежать! Куда? В какую сторону?

Из окон всех домов, выходивших на площадь, нас поливал огненный дождь, поначалу безнаказанно, пока пулеметы и пушки советских танков не пришли нам на помощь. Убедившись в этом, я вскочил, подбежал к ближайшему танку и прижался к нему.

Примерно с полчаса длилась эта дуэль, потом постепенно стихла. Стоило застрекотать где-нибудь пулемету, как там тотчас же разрывался орудийный снаряд.

Затем наступила гробовая тишина.

Ее нарушил появившийся откуда-то автобус… за ним второй, третий, четвертый… Осторожно шагая среди распластанных тел, люди в белых халатах подбирали раненых. Вскоре на площадь въехали грузовики. В их кузова стали быстро укладывать трупы. Если не удавалось бросить в кузов за руки и за ноги, труп подкидывали широкими лопатами.

На улице Надьмезё со мной поравнялся первый грузовик. Я не остановился, даже не взглянул на него. Когда он проехал, я открыл портфель, вынул авоську с гусем и поплелся домой.

В субботу 3 ноября, под вечер, к нам заявился Пали, небритый, с глубоко запавшими, лихорадочно блестевшими глазами, в сопровождении охранника.

Наш дом организовал охрану у ворот, днем дежурил один, а ночью — двое мужчин. Они следили за тем, чтобы в дом не проникли грабители, воры, вооруженные бандиты, обезумевшие убийцы. Жильцы спилили две акации во дворе и изнутри подперли ими огромные двустворчатые ворота.

Мы как раз ужинали. Картофельное пюре с паприкой и луком, поджаренным в сале. Подъедали все, что Гизи припасла на зиму.

С того четверга я не выходил из дому. Слепому незачем легкомысленно расхаживать по улицам. Один он может пускаться в путь только по хорошо изученному маршруту, да и то с белой палкой в руке и с уверенностью в сердце, что ему в любую минуту придут на помощь окружающие. Я тоже был слеп, но при моей слепоте не полагалась спасительная белая палка, и мне нельзя было рассчитывать на чью-либо помощь. Я не мог разобраться, кто, в кого и зачем стрелял, и стоило мне избрать мысленно какой-нибудь путь, как перед моим взором тотчас вставала страшная картина: линчующая толпа, протянутые к машине руки озверевших людей, душераздирающие крики, наконец, устремленный на меня взгляд сраженного на площади человека, стекавшая изо рта его кровь, гусеницы танка надо мной, щелкающие пули, люди в белых халатах, широкие лопаты, подбрасывающие мертвецов…

Гизи подала тарелку и Пали. Только после этого мы спросили, как он очутился здесь.

Сумерки застали его по пути домой, так что в силу необходимости пришлось зайти к нам. Утром он пойдет дальше. С трудом мы добились от него хоть такого объяснения. Казалось, будто ему мучительно трудно было говорить, будто каждая произносимая фраза причиняла ему физическую и душевную боль.

— Пали, но где же ты все-таки был? Откуда идешь? — настойчиво допытывался я.

Гизи сварила очень крепкий кофе, это единственное, что у нас имелось из наркотиков. Пали вроде бы немного оживился. Подобно тому как из дырявой подводы время от времени падают на мостовую брикеты угля, так и он ронял слово за словом. В первый день он случайно оказался в здании одного из районных советов. Всем выдали оружие, ворота наглухо закрыли. Его тоже назначили в охрану. Он очень тревожился за Эржи, решил повидаться с ней и сразу же обратно.

— А ты? — опросил он у меня.

— Живу, как видишь.

— И все?

— А разве этого мало?

— И тебе не стыдно? — оглушительной пощечиной прозвучал его очень тихий голос.

Гизи моментально вмешалась.

— Как вы можете так говорить, товарищ Гергей?

— Помолчи! — прикрикнул я на Гизи, кивнув на тонкую стену, пропускавшую даже мысли.

Возмущенная Гизи собралась что-то возразить, но передумала и, хлопнув дверью, вышла на кухню. Пали чуть заметно улыбнулся.

— Послушай, Пали, — продолжал я. — Брось витать в облаках. Ты ведь тоже прекрасно знаешь, что сейчас на улице говорят другим языком. Пора бы и нам научиться ему, а то может показаться, что мы, зачарованные звуком собственного голоса, разучились не только понимать, но и слушать других. Вот ты, например, понимаешь, что говорят люди? Смог бы объяснить, что происходит на улице?

Пали резко встал, долго не сводил с меня испытующего взгляда, затем неторопливо несколько раз прошелся по комнате. От его спокойствия не осталось и следа, он словно стряхнул его с плеч. Подойдя к пианино — Гизина мать чуть ли не силком навязала его нам вместе с расписанным тюльпанами сундуком — и продолжая стоять спиной ко мне, он открыл крышку, провел пальцами по клавишам и членораздельно произнес: