Ференц Загони - На распутье

Так обстояли дела, когда Пали возглавил производственный отдел.

С тех пор как я стал главным инженером завода, работы у меня прибавилось, возросла ответственность, так как мы получили больше самостоятельности, но тем не менее оставалось достаточно и свободного времени, меньше стало общественных нагрузок. Так что я располагал возможностью распоряжаться временем после работы по своему усмотрению.

С весны мы с Гизи регулярно наведывались на лодочную станцию, в ту же самую кабину. В будни довольствовались тем, что удавалось отдохнуть здесь часок-другой, лишь бы не оставаться в коммунальной квартире, избавиться от жестокого, нервозного, перенаселенного, убогого, неуютного мира коммунального дома в Ференцвароше. С субботы на воскресенье, если позволяла погода, мы отправлялись в дальние прогулки на лодке.

Казалось, наша семейная жизнь наконец-то наладилась, и я по-настоящему отдыхал душой, в чем так нуждался. Мир в семье отодвинул на задний план прежние воспоминания, теперь одна мысль об институтском спортклубе, голосовании, Митю Тилле и других вызывала негодование в моей душе. Имея уйму свободного времени, мы с Гизи могли больше внимания уделять друг другу, лучше узнать друг друга. С наступлением лета мы ни разу не оставались дома в конце недели. Я купил палатку, и мы разбивали ее на острове или на опушке леса; возвращались обратно лишь на следующий день. Гизи с увлечением и любовью готовилась к таким прогулкам — обеспечивала их хозяйственную сторону, и с каждым разом я все больше убеждался, что не мог бы обойтись без ее повседневных забот, что просто не смог бы жить без нее. По правде говоря, шероховатости, конечно, остались, но виноват в них был только я один. Особенно когда ее не было рядом или когда я давал волю прошлому, позволял одержать над собой верх тягостным воспоминаниям, предавался отчаянию, подозрительности, недоверию. Я несколько раз спрашивал себя, почему не могу избавиться от мрачной тени прошлого, ведь то, что было, быльем поросло. Потому, отвечал мне в таких случаях внутренний голос, что я ни разу не поговорил с ней и то, что запало в мою душу, закоснело там, не может сдвинуться с мертвой точки ни вперед, ни назад, а мой организм не способен ни изменить, ни рассосать, ни впитать его. Правда, несколько раз я пытался заговорить с Гизи об этом. Но неудачно. Как только дело доходило до самой сути, мною овладевал стыд, и чем больше проходило времени, тем сильнее становился он. И я уже не знал, как сказать ей, чтобы и я сам, и мои страхи не выглядели смешными. А если даже и решусь сказать, поймет ли Гизи, чего я хочу? Нет, нет, я все острее чувствовал, что это уже невозможно, что, воскрешая подобное прошлое, я только стану ворошить грязное белье, которое в моих же интересах упрятать подальше. Но укоренявшееся убеждение, что мне никогда не доведется поговорить об этом с Гизи и получить ясный и исчерпывающий ответ, причиняло еще большие страдания моей душе. В такие минуты меня терзали подозрения, я старался перехватывать ее взгляды, вслушиваться в интонации ее голоса, следил за ее жестами, пытаясь разгадать, понять недоступную для меня тайну ее естества, почему она так просто могла отдаться любому и каждому… Я старался найти что-нибудь такое, что выдало бы ее. Может быть, в ней и сейчас скрыто порочное начало, живет антинравственная бактерия, чтобы при первом благоприятном случае начать размножаться и поглотить все и вся. Сколько я видел таких семей, где супруги не знают или не понимают друг друга, где обман и самообман, как впившиеся друг в друга пиявки, взаимно высасывают животворящие соки.

Летние прогулки и то, что я имел больше свободного времени, сблизили и сроднили нас.

Как-то в субботу, ночью, в нашей кабине Гизи спросила меня:

— Яни, ты никогда не задумывался о предложении дедушки?

— А ты?

— Оно частенько приходит мне в голову.

— И ты смогла бы выдержать? Всю жизнь?

— Если бы и ты захотел. По крайней мере мы имели бы приличную квартиру.

— Поливала бы капустные грядки, завела кур?

— И растила детей…

С Пали мы ни разу не встречались на лодочной станции. Три вечера в неделю он сидел в техникуме, а три остальных проводил на заводе, учил уроки. В такие дни к нему обращались и по спортивным делам. В воскресенье утром он регулярно (как верующие — церковь) посещал библиотеку, менял книги, просматривал технические журналы, а после обеда отправлялся на стадион. Лето тоже не внесло сколько-нибудь существенных изменений; один-два экзамена непременно оставались на осень, а на стадионе всегда находились дела.

С работой начальника отдела он вполне справлялся, значительно успешнее, чем я предполагал, чему немало способствовал недооцененный мной многолетний опыт руководителя, который он приобрел, будучи секретарем парткома.

Производство мы вскоре подняли на должный уровень и стали систематически перевыполнять план. Но с осени пятьдесят девятого и главным образом весной шестидесятого года появились новые трудности. К тому времени мы отказались от производства товаров ширпотреба и вновь переключились на станкостроение. И вот тут-то стало ясно, что за эти несколько лет наш завод намного отстал, да и современное станкостроение шагнуло далеко вперед. По сути дела, нам следовало заново переоборудовать завод, в корне изменить весь технологический процесс, провести полную реконструкцию, разработать принципиально новую технологию, в связи с чем потребовались бы высококвалифицированные специалисты, более точные и совершенные станки, агрегаты…

По существу, все это свалилось на мои плечи. Нашего директора и в верхах и в низах звали не иначе как дядюшка Лайош, и отнюдь не случайно. Он и в самом деле был на заводе добродушным дядюшкой Лайошем. Этот красивый, огромный, седовласый, горластый балагур был большим оригиналом. Например, он наотрез отказался держать секретаршу, говоря, что на Западе директора обходятся без них. К нему запросто в любое время мог зайти каждый и изложить свои нужды и жалобы, от сугубо интимных вопросов пола и любви до игры на тотализаторе. Дядюшка Лайош выслушивал, давал советы — словом, никому ни в чем не отказывал. У него были обширные знакомства, особенно среди бывших участников рабочего движения, а также среди тех, с кем он сталкивался, работая в посольстве. И теперь все эти связи он использовал в своей филантропической деятельности. Перед нижестоящими хвалился обширным кругом знакомств, а перед вышестоящими — тем, что к нему обращаются люди и поверяют свои сокровенные тайны. Я считал это своеобразным проявлением самолюбия, которому придавало специфический привкус постоянно доставляемое ему из родной деревни в весьма солидных количествах терпкое красное вино. Им он угощал всех подряд, кто бы ни зашел к нему — работник главка или почтальон. Поэтому те, кому случалось соприкасаться с дядюшкой Лайошем по работе, на все лады расхваливали его. О нем отзывались — и вполне справедливо — как о милейшем человеке, веселом, добром, отзывчивом. Но каждый раз, когда мне приходилось докладывать ему и просить, чтобы он принял необходимые меры, я не переставал внутренне возмущаться: на столе красное вино, сигары в резной шкатулке — личный подарок президента республики, о чем он не упускал случая напомнить лишний раз, — сам он, весь отутюженный, сидит в глубоком кресле, попыхивает сигарой, отхлебывает из рюмки, улыбается. Испещренное голубыми жилками лицо его благоухает хвойной водой. Нельзя сказать, чтобы он отказывался принимать меры. Наоборот, не припомню случая, где бы он не проявил оперативности. Но действовал такими же методами, как улаживал семейные неурядицы, как рассказывал о временах подпольной деятельности, как обсуждал состав команды на воскресный матч, — одним словом, панибратски. Нередко мне казалось, что он совсем не слушает меня. Но так только казалось. Он слушал.