Ференц Загони - На распутье

Дядюшка Лайош давал в «Рожакерте» от себя лично прощальный ужин. Официальные проводы наряду с объявлением о моем назначении состоялись на заводе еще утром, а этот вечер в узком кругу дядюшка Лайош устраивал за свой счет и, разумеется, сам составил список приглашенных. Собралось человек двадцать в основном с завода и бывшие участники рабочего движения; не было, конечно, Холбы и главного бухгалтера Ромхани. Пали Гергей, само собой, присутствовал.

Дядюшка Лайош расположился во главе длинного ряда сдвинутых столов, меня усадил рядом с собой слева, а Пали — справа. Он отдавал распоряжения, приказывал подавать блюда — словом, вел себя так, как старый корчмарь, празднующий юбилей своего заведения. Подготовку к вечеру он начал за несколько дней и теперь давал всякого рода пояснения, что, с чем и как подобает кушать, что предпочитают есть англичане, французы, немцы, итальянцы, шведы, какие вина полагается подавать к тому или иному блюду, командовал официантами, учил их, чем угощать гостей, как держать себя у стола: не прижимать блюдо к уху, не наливать вино из-под руки, запыхавшись, не дышать в тарелку, не шаркать ногами, не поднимать пыль.

Пиршество длилось с восьми до половины одиннадцатого. Но вот дядюшка Лайош встал, одернул пиджак, поправил галстук — лицо его стало совсем лиловым — и торжественно заговорил:

— Дорогие товарищи, друзья, ветераны по прежней борьбе! Вот и настал мой час, я ухожу. Мне пора на покой. Но стоит подумать, от чего ухожу, какой трудный путь остался позади, как ком подкатывает к горлу и — вы уж простите меня, старика, — даже слеза прошибает. Все-таки мы чего-то добились, кое-что сделали, проложили путь к прекрасному будущему. Я стою у распахнутых ворот и не могу оторвать глаз от манящей перспективы, от безграничных возможностей, и мне хочется кричать от боли, что ноги мои уже ослабели и я не могу шествовать в голове движущейся колонны.

Он умолк, отхлебнул вина, вытер губы, обвел взглядом всех сидевших слева и продолжал:

— Это одна сторона дела. А теперь, не знаю, сможете ли вы правильно понять меня, но я все же выскажу свою тревогу. Мы своим кулаком сокрушили цитадели, бастионы, воздвигнутые буржуазией, следы наших ног остались на снегу, на замерзшей грязи, когда мы шли, то подвергали себя опасностям в незнакомом, полном неожиданностей мире. А кто идет следом за нами? Кто сейчас становится на наше место? Кто пойдет в первых, вторых, третьих, двадцатых, сотых рядах? Достаточно ли крепок их кулак? Достаточно ли тверд их шаг? — Он вопросительно посмотрел на застывшего в немой позе официанта и, словно обращаясь к нему, продолжал: — Я имею в виду молодежь, но не только ее, а всех тех, кому сегодня тридцать, сорок лет, кто получил в готовом виде все, чем мы располагаем сегодня, кому не пришлось завоевывать это в минувших боях. Мне не жаль отдавать добытое мною, ради чего я принес столько жертв. Я и не мог поступить иначе, подобно тому как неизбежен восход солнца и его закат, когда оно пройдет свой путь. Каждый живет и действует согласно выработанным им самим правилам. Но… — Он поднял палец, как бы предостерегая. — До чего же докатится наше молодое поколение, если будет лишь транжирить полученное наследство, если не сможет приумножить ценности? Оно превратится в паразитическое поколение и в конечном счете сожрет самое себя в борьбе за даром доставшееся ему. Позвольте пояснить это на примере. В свое время мы жертвовали всем: жизнью, благополучием — ради торжества идеи. Достижение этой цели сулило в будущем счастье на нашей земле. Затем, понеся огромные потери, измотанные в боях, израненные, но победившие, мы принялись наводить порядок, расчищать развалины; мы недоедали, недосыпали, трудились в поте лица, не рассчитывая на особое вознаграждение за самоотверженный труд. Потом построили первую лачугу. Преодолевая неимоверные трудности и невзгоды, в разгар внутренних распрей растили смену себе… И что же? Молодежь начала поносить все, что было сделано нами, что она видела вокруг себя, и в конце концов охаяла и нас самих. Ей, видите ли, мало, давай жми, папаша, мы ожидали большего. Тяни лямку, хоть подыхай, а тяни, не срамись, ты настолько мало дал нам, что стыд и срам перед Западом! — Он понизил голос. — Так получается, товарищи, ей-ей. Наша молодость прошла в полной риска кровавой борьбе, зрелые годы — в неимоверно трудной созидательной работе. И теперь над нашей головой посвистывает кнут: эй, старик, а ну, давай, тяни дальше, тяни до самой могилы! — Он покачал головой. — Нет, товарищи, нет. Говорю вам, так дальше не пойдет. Пусть молодежь покажет себя в борьбе, в труде, в строительстве нового общества. Не будем лишать ее возможности строить собственное будущее, ибо только так она научится ценить его. Нет ничего смешнее зрелища, когда старуха копирует девушку, дряхлый старик тщится казаться юношей. Каждому возрасту свое: в молодые годы борись с верой в победу, в зрелом возрасте созидай обеими руками, ни одну из них не тяни за жирным куском, а в пятьдесят-шестьдесят лет довольствуйся теми крохами, какие бросает тебе жизнь.

Он опустил голову, повертел в руках рюмку, долго молчал, затем полез в карман, вынул бумажку, развернул ее и пробежал глазами.

— Именно это я и хотел сказать. Вот так мне все представляется. Грешно становиться на пути у молодежи, но еще более грешно расстилать ей под ноги ковер. В конце концов, черт возьми, — в голосе его вдруг зазвенели металлические ноты, — с какой стати я буду жертвовать жизнью ради кого-то! Неужели я должен загонять себя в гроб, чтобы некоторые юнцы получили превратное представление о жизни, полагали, что они созданы лишь для счастья, а другие — для работы, они могут только брать и ничего не давать! Для них социализм — халтура, старшее поколение скомпрометировало себя, запятнало, «Интернационал» они поют на мотив твиста. Понятие о Ленине у них сводится к тому, что он придумал бесплатный калач, бесплатное кино, бесплатные удовольствия, а борьба между коммунизмом и империализмом — это футбольный матч, где они могут драть глотку сколько им влезет, свистеть той или иной команде. Нет и нет, товарищи!…

Он неожиданно сел. Выдернул из кармана носовой платок с огромной вышитой монограммой, дрожащей рукой вытер лоб и стал обмахивать свое багрово-сизое лицо.

Прощальная речь привела присутствующих в изумление, все выслушали ее молча, оцепенев.

Официант изогнулся перед стариком, щелкнул каблуками и спросил, не пора ли подавать сладкое.

За последние недели я вместе с главным инженером Холбой и главбухом Ромхани объездил все объединившиеся с нами заводы. Нам нужно было иметь точные сведения о наличии станков, машин, оборудования и их техническом состоянии, знать численность управленческого аппарата, рабочих и служащих, чтобы на основании этих данных приступить вплотную к реорганизации. Собрав и изучив все полученные материалы обследований, специальная комиссия во главе с Холбой и Ромхани вскоре представила первые предложения.