Ференц Загони - На распутье

— Каждый по-своему царь…

— Что вы сказали? — спрашивает он и испуганно смотрит, мол, не рехнулся ли я.

Мальчик продолжает чесаться, наблюдая за нами, может быть, прислушивается к нашему разговору. Я машу ему рукой. Он не двигается. Громко подзываю его, выхожу на середину дороги.

— Б-у-у-у… — смеюсь я.

Губы мальчика вытягиваются, и он отвечает:

— Б-у-у-у…

Я зову его к себе. Он идет следом за мной в сад, волоча больную ногу, стоит, как пугливый аист. Кричу через забор официанту:

— Уважаемый сосед, вы обещали мне клубники, соберите килограммчик, а, если можно, то и два. — Кладу руку на голову хромому. — Только побыстрее, пожалуйста, а то мальчику не терпится полакомиться.

У официанта прыгает кадык, лицо багровеет, он весь надувается, как индюк («Сейчас его хватит кондрашка», — проносится у меня в голове), резко поворачивается ко мне сутулой спиной и, поспешно переставляя свои длинные ноги, скрывается в высоких зарослях.

Все. С этим покончено.

Легонько щелкаю малыша по голове.

— Б-у-у-у, — произношу я и сую ему в руку двадцать форинтов. — Ступай сейчас же в магазин, и чтобы не осталось ни одного филлера. Понятно?

Голос у меня нарочито строгий, лицо серьезное. Мальчик тоже сразу посерьезнел. Он все понял.

Я продолжаю копать. Вскоре небо заволакивают тучи, начинает накрапывать дождь, припускает сильнее и уже льет, не переставая, до самого вечера. Я сажусь у открытой двери домика, слушаю, как шумит дождь, лампа отбрасывает свет в сад, дождевые капли мечутся в полосе света, как мотыльки. Все вокруг наполняет густой аромат оливы, он проникает в легкие, затрудняет дыхание. Выдергиваю торчащую над кроватью ветку и швыряю ее в темноту. Пыльца липнет к ладоням, дурманящий запах вызывает тошноту. Подставляю ладони под дождь и усиленно тру.

На рассвете я иду к берегу. Из воды нехотя поднимается красное солнце. Озеро гладкое, как зеркало, на мели плещутся стаи рыбок. Вокруг тишина и покой. Останусь здесь до осени, до весны, пробуду год, пять, десять, двадцать лет…

До вечера я работаю в саду, разбиваю комья земли.

Наступают сумерки и как губка впитывают в себя последние отблески света. Чудесный, тихий вечер. Я присаживаюсь возле домика. Да, завтра же утром поеду и куплю семян, рассады, черенков. И удобрений для кустов вдоль ограды, пусть растут повыше, чтобы я никого не видел на улице и меня никто не мог бы видеть…

Со стороны дороги врывается ветерок, бросает мне в лицо приторный аромат оливы. Нет, больше не могу, все нутро выворачивает, пьянит, дурманит, так можно рассудка лишиться. Я хватаю топор, бегу к ограде. Но на полпути останавливаюсь, опускаю руку.

Куда я? С ума схожу? Что задумал? Стою с топором в руке… Рубить? Что? Зачем?

Откуда-то издалека доносятся крики, орет пьяный мужчина, ему вторит отчаянный вопль женщины, все это тонет в нестройном хоре звонких детских голосов. Это те «никто» на вечерней молитве вместо ужина.

Я тоже кричу изо всех сил в темноту и сразу сникаю, в руках у меня топор, как у первобытного человека каменное орудие, волочу его по земле, бреду в свое убежище, кладу топор на место, одеваюсь, наспех собираю вещи, запираю домик.

Луна, как надкусанная краюха хлеба с салом, висит, зацепившись за облако.

Все ускоряя шаг, я спешу на станцию.

Поезд гудит, громыхает на стрелках, паровоз, пыхтя, выбрасывает клубы пара, скрежещут тормоза. Келенфёльдский вокзал, невысокий, длинный перрон, за барьером толпа ожидающих. Я мчусь на автобусную остановку. Последний автобус уже ушел.

Медленно тащится трамвай. Я кладу сумку на колени. Дремлю. Меня мутит, все еще ощущаю запах оливы, хорошо бы выпить чего-нибудь, чтобы заглушить его… Иду по Бульварному кольцу, ночь теплая, тротуар пышет жаром. На улицах полно народу. На часах у Национального театра скоро полночь: захожу в первое попавшееся заведение, пью пиво. Оно освежает. Заказываю еще… Снова бреду по ночным улицам, людей становится меньше. Голубой неон вывески манит к себе, шатаясь, вхожу, снова пью пиво и снова иду по улице, голова вроде бы ясная, но ноги уже не слушаются. Ко мне приближается прохожий. Очень знакомое лицо, хорошо знаю его, хочу назвать по имени, но никак не могу вспомнить. Здороваюсь. Он останавливается. Пожимаю ему руку. Он спрашивает, как мое имя. Я называю. Тот задумывается и, разозлившись, уходит, сердито бросив мне на ходу:

— Нализался как свинья!

Я хочу бежать за ним вдогонку, но ноги не повинуются мне. Со злости хлещу сумкой по почтовому ящику. Что-то звякает. Сажусь на край тротуара, раскрываю сумку, выкладываю ее содержимое, ищу, что звякнуло. Под руки попадается связка ключей. Трясу ими. Они звенят. Трясу еще и еще, прислушиваясь к звону. Возле меня останавливаются две пары ног, подношу, потряхивая, ключи к ботинкам и кричу:

— Прошу опуститься на колени!

Ноги, постукивая каблуками, удаляются.

Перебираю ключи: эти два от квартиры («Ты опять пьян», — укоризненно сетует Гизи), от ящика моего письменного стола («Доброе утро, товарищ директор»), от замка балатонского домика («Бу-у-у…» — осклабившись, вторит мне мальчик, стоя на одной ноге, как аист), от автомашины («На кой черт он нужен? — это я говорю себе. — Зачем я храню его?» — «Не выбрасывай, — просит Гизи, — пусть останется на память, пока мы не купим другую машину»). Снимаю этот последний ключ, плюю на него, заношу высоко над головой и бросаю.

Тут только я с удивлением осматриваюсь. Неужели вся эта эчерская барахолка в миниатюре принадлежит мне? Быстро укладываю все вещи в сумку, встаю и иду прочь.

Захожу в какой-то бар. Пива нет. Зато есть абрикосовая палинка и вишневый сок. Сливаю то и другое в один стакан.

Певицу в блестящем длинном платье награждают бурными аплодисментами.

Все столики заняты. Официант подводит ко мне троих мужчин, спрашивает, можно ли им подсесть ко мне, и, не дожидаясь ответа, подставляет стулья. Мужчины садятся.

С любопытством смотрю на них. Особенно на высокого, широкоплечего, чернявого, с костлявым лицом в морщинках. Я его знаю. Но уже не полагаюсь на себя, жду, чтоб и он узнал меня. Чернявый тоже пристально смотрит на меня водянистыми, пьяными глазами, затем переводит взгляд на певицу. Когда она заканчивает номер, он, подняв высоко руки, громко аплодирует ей.

«Митю Тилл!»

Взяв в руки рюмку с ромом, он пьет, вытирает губы и, показывая пустую рюмку, говорит сидящему справа блондину в свитере:

— Малютка! За тебя, в твой день рождения.

Блондин тотчас подзывает официанта, заказывает еще по одной. Третий пьет молча, волосы у него рыжие, лицо конопатое.

Я встаю.

— Если не ошибаюсь, Митю Тилл?

Он вскакивает и с криком «Яни!» перегибается через стол, хватает меня за руку, изо всей силы тянет к себе, но блондин в свитере оттаскивает Тилла, я валюсь на стол, стол вот-вот опрокинется, но рыжий подхватывает его…