Ференц Загони - На распутье

— А, пустяки. Иногда резко подскакивает кровяное давление. Сейчас пройдет. Продолжай.

— Это ты продолжай. Как же ты стал главным инженером?

— Назначили. Предшественник оскандалился.

— Как именно?

— Неудачно славировал во время контрреволюции.

— Точь-в-точь как я, — говорит он и вздыхает. — Бедняга. Его что, посадили?

— Нет, только сняли. Но сейчас он снова главный инженер.

Тилл ударяет кулаком по столу.

— Вот видишь, это именно мой случай! — Он любезно улыбается официантке, которая на стук оборачивается в нашу сторону. — Того же и я добиваюсь. Полной реабилитации! И надеюсь, ты мне поможешь в этом. У тебя наверняка есть нужные связи на чердаке, может быть, даже друзья, в конце концов ты директор крупного завода, черт возьми. Мог бы замолвить за меня словечко где нужно. Погоди, не перебивай, — останавливает он меня, так как я порываюсь что-то сказать, — выслушай сначала мою историю. Я расскажу тебе самую суть, не стану вдаваться в ненужные подробности. Хотя, по правде говоря, все дело выеденного яйца не стоит, но ничего не попишешь, так уж получилось. Словом, меня избрали председателем революционного комитета. Я пользовался огромным авторитетом. Люди оказали мне доверие. Я согласился. Думал, так мне легче будет не допустить крайностей, умерить пыл, направить в нужное русло стихийный порыв. Знаешь, на проспекте Ракоци я не на шутку струхнул. Дикие орды произвели на меня устрашающее впечатление. Словом, рассчитывал, что именно этот пост даст мне возможность стать неплохим тормозом. На собрании, где меня избрали, кричали, что надо гнать всех коммунистов с завода, секретаря парткома вздернуть на дереве, семью выгнать из города, а квартиру конфисковать. И так далее. Кое-кто и на меня замахивался, да и не мудрено, ведь как-никак я был директором. А теперь сам посуди, мог я в той обстановке отказаться, когда кто-то назвал мою кандидатуру в председатели? Тогда мне и в голову не пришло устраниться, я думал только о том, чтобы спасти себя и других, кто того заслуживал и кого еще можно было спасти. Ей-богу, многие обязаны мне своей жизнью в той грязной дыре, но, сам понимаешь, благодарности от людей не жди. Думаешь, хоть один из них пришел на суд? Боялись слово сказать в мою пользу, чтобы себя не замарать, а с другой стороны, каждый был занят только тем, как бы урвать местечко получше. В том числе и мое. Нет, нет, я не о тебе, ты наверняка иным путем достиг успеха, ты не такой, ты всегда был простофилей, если не поумнел с тех пор.

Он машет рукой, наливает вино. Пьем.

— Но хватит об этом, — продолжает он, — я тоже кое в чем изменился. Сначала меня стукнули по голове, потом травма зажила, а вместе с ней и темечко заросло. Четыре года просидел, по сути дела, ни за что. Другие точно за такие дела не только не сидели, а, наоборот, лавры пожинали. Тем, кто сразу же, в начале ноября, постучался в дверь партийной организации, все простили, а кто опоздал или вовсе не явился, тому пришлось отвечать и за чужие грехи. Короче: своей вины не отрицаю, но виноват не больше многих других, кто после октябрьского мятежа занял немалые посты, вознесся вверх. После четырехлетнего пребывания на улице Фё, когда я вышел из тюрьмы, меня пригласили в министерство, посочувствовали и сказали, что не дадут мне пропасть и поэтому направляют завскладом в один из провинциальных магазинов. Здорово, не правда ли? Так пытались отделаться от меня. Не столько хотели мне помочь, сколько заглушить голос своей нечистой совести. Пусть, мол, прозябает в подвале среди пальто, ботинок, кастрюль, оттуда не так-то просто снова выбраться наверх…

— Тут ты не совсем прав… — пытаюсь я перебить его, вспомнив о Холбе. Но Тилл и слова не дает мне сказать:

— Погоди, я еще не кончил. Рассказываю все как было! Тогда я думал именно так. И если ныне в этом можно усмотреть некоторое преувеличение, то все же нельзя отрицать и того, что кое в чем я прав. Какая-то тенденция к тому, чтобы восторжествовала справедливость, сейчас есть, но, старина, пока тот, кого спустили по лестнице, барахтается внизу, его место уже… Словом, что тебе объяснять, ты и сам знаешь. Видишь ли, тогда я даже был бы рад, если бы меня взяли инженером на прежнее предприятие. Но сегодня — шалишь. Потому что не та обстановка. Теперь я настаиваю на полной реабилитации. Пусть восстанавливают директором. Можно в другой системе, я не стану возражать. И будь уверен, старина… — Он опять стучит по столу. — Тут я не уступлю. Буду ишачить на этой захудалой стройке до тех пор, пока не добьюсь своего. Каждый день, проведенный здесь, — это пощечина справедливости, надругательство над здравым смыслом и демократией. Когда днем с огнем не сыщешь специалистов, когда наконец поняли, что человек жив не одними газетными передовицами и партийными собраниями, когда стало очевидным, что социализм и альтруизм отнюдь не тождественные понятия. Сегодня, когда идет соревнование в мировом масштабе и его участники стремятся опередить друг друга по стали, бетону, колбасе, грех, преступление, более того, предательство держать специалистов на черной работе. Вот увидишь, придет время, и кое-кого взгреют за то, что я почти четыре года зря растрачиваю здесь свой талант и способности. Прикинь, какой это ущерб для народного хозяйства!

Он подзывает официантку.

— Илонка, дорогая, принесите нам еще бутылочку вина и, не торопясь, подготовьте счет, — говорит он ей. Затем снова обращается ко мне. — Какую разгульную жизнь можно было бы вести на те деньги! Но сейчас на них веселятся другие. Смеются надо мной, и немало таких. Небось говорят: бейся, дурень, головой об стенку. Нет, черт возьми, теперь я не отступлюсь! Из месяца в месяц пишу письма в ЦК партии, в Совет Министров, в Народный контроль… Не допущу, чтобы обо мне забыли. И до тех пор не успокоюсь…

Девушка ставит на стол бутылку. Тилл окидывает ее жадным взглядом и моментально изменившимся, певучим голосом спрашивает:

— Скажите, девочка, сколько вам лет?

— Восемнадцать исполнилось, — с готовностью отвечает та.

Тилл плотоядно улыбается.

— Исполнилось? Скажите на милость! Наверно, с нетерпением отсчитывали месяцы, а? Конечно, отсчитывали. Теперь уж вам никто не запретит ходить в кино, и вы можете наслаждаться там вертикальной простыней, тогда как до сих пор довольствовались ею только в горизонтальном положении.

Девушка краснеет, круто поворачивается и уходит. Тилл говорит ей вслед:

— Простите, девушка, если я позволил себе лишнее, не думал, что вы примете мои слова всерьез.

— Ты, если не ошибаюсь, женат? — спрашиваю я. — Что у тебя с женой?

— Вот и это тоже, — качает он головой и, словно упрекая меня в чем-то, говорит: — Я уж молчу, тут тоже одни слезы. Разбили мою личную жизнь похлеще, чем Лаци Папп нос своему противнику на ринге. Пока я сидел в тюрьме, жена сошлась с другим. Правда, со мной не разводилась, говорит, совести не хватило сообщить мне об этом за решетку. Но как только я вышел, сразу подала на развод. Так что у меня нет ни угла своего, ни семьи, поневоле пришлось идти сюда, на стройку. Понимаешь теперь мое положение?