Ференц Загони - На распутье

— Чтобы ты потом дрыхнул весь день беспробудно, — парирует Борош.

— Да замолчите вы! — вмешивается Силади, зевая. — Оставьте до завтра свои рассуждения. — Он выключает свет. — А ну, марш все спать, и чтоб ни звука больше.

Я работаю в бригаде в паре с Гориллой. По имени, то есть Мишкой Надором, его никто не называет, уж очень прозвище у него меткое; приземистый, кривоногий, сутуловатый, руки непомерной длины. Если он стоит расслабившись, кажется, будто чешет икры своих ног. Такое впечатление усиливают его крючковатые пальцы. Он работает полуобнаженным, спина у него коричневая от загара, под кожей играют мускулы. Ходит он вразвалку, говорит мало, мне объясняет, что надо делать, больше жестами, чем словами. Он словно бы создан для этой работы. Учился в вечернем техникуме, недавно бросил — ушел со второго курса, говорит, что там учат совсем ненужным вещам. Собирается поступать на вечерний факультет восточной философии и искусства университета имени Аттилы Йожефа.

Он поведал мне об этом в обеденный перерыв, когда мы сидели за длинным столом на первом этаже. И еще я узнал, что ему несколько дней назад исполнилось тридцать лет.

Тилл побежал куда-то перекусить, так как не может есть капусту с лапшой.

— Барон, — произнес Борош, когда Тилл ушел. — Привередничает, его нежнейший желудок, видите ли, не переваривает нашу пищу.

Порцию Тилла уплел дядя Йожи Шютё.

В бригаде Бороша всего девять человек, даже со мной штат далеко не укомплектован. Поэтому утром Борош не стал возражать, когда я сказал, что и сегодня мог бы пойти с ними. Разумеется, на кран полез Тилл, но Борош сказал (подозреваю, желая польстить мне), что если Барона и в самом деле реабилитируют и у меня не пропадет охота, то я буду первым претендентом на его место. По пути на стройку Тилл пристал ко мне с расспросами. Я в нескольких словах, правда, без особого желания, изложил ему суть дела, то есть столько, сколько счел возможным рассказать постороннему. Я ждал, что он поднимет меня на смех. Но он молча смотрел на свою сигарету, иногда наклонялся ко мне, чтобы получше расслышать. И только в раздевалке заметил:

— Каким ты был не от мира сего, таким и остался.

Его слова снова вызвали рой воспоминаний: Гизи, хохот Тилла и его дружков, голосование, гнусный мальчишник. Тилл только что снял с себя костюм и стоял передо мной в одних трусах, с голыми волосатыми ногами. Мускулистый, сильный, атлетически сложенный, как дискобол. Мне хотелось дать ему пинка, схватить за горло, расквасить физиономию. Но спокойное выражение его чуть озабоченного лица обезоруживало, и ярость моя сразу улетучилась. Промелькнула еще одна мысль: ни вчера, ни сегодня он ни разу не спросил о Гизи. Это тоже настораживало. А в чем тут было дело, я не знал.

После обеда Горилла становится более разговорчивым, так как узнал от Бороша, что я тоже пришел «сверху». Сначала он тактично избегал разговора на эту тему, ожидая, пока я сам заговорю. Но такая тонкая тактика пришлась ему явно не по душе. И без дальнейших церемоний он прямо спрашивает:

— Слышал я, вы образованный человек. Институт окончили? — И пускается в пространные рассуждения (не торопясь, тщательно обдумывая каждую фразу) насчет того, как он любит беседовать с образованными людьми. А здесь, мол, одни неучи, чьи интересы не простираются дальше той корчмы, что на углу, футбольного поля и постели сомнительной чистоты, которую они время от времени разделяют с женщинами весьма сомнительного поведения. Он говорит с такой гадливостью, что я не удерживаюсь и спрашиваю:

— Неужто все такие? Так уж ни у кого и нет никаких других интересов?

Он отмахивается своей длиннющей рукой («Горилла мух ловит») и кривится в гримасе.

Мы работали на внутренних бетонных работах, на самом верху, на седьмом этаже. Лифт (и кран Тилла, если был не очень загружен) подавал свежий бетон, а мы в маленьких вагонетках доставляли его на место.

Вдруг без всякого перехода, Горилла спрашивает:

— Вы слышали когда-нибудь о Шамфорте?

Он старательно выговаривает каждую букву, добиваясь правильного произношения с риском сломать язык. Произнося букву «ш», от усердия он даже брызжет слюной.

— Назовите, пожалуйста, по буквам.

Он не отказывается. Я не могу удержаться и смеюсь. Произношу так, как нужно.

— Думаете, — ворчит он, — достаточно уметь правильно выговаривать его имя? Надо понимать его мысли.

— Прошу прощения.

— Этот Шамфорт, — продолжает он с тем же ференцварошским произношением, — где-то написал самые мудрые слова, какие я когда-либо слышал. «Счастье — мудреная штука, его и в самом себе обрести нелегко, а найти где бы то ни было — и подавно».

— Как же вы понимаете это?

— Ищу, — после довольно-таки продолжительной паузы произносит он. Затем начинает расспрашивать о музыке, о поэзии и особенно о восточной философии. По его мнению, буддизм — это самое совершенное мировоззрение, какое когда-либо создало человечество. В данный момент его интересует японский синтоизм, он где-то раздобыл книжку о нем и читает по вечерам.

— Из-за этого и техникум бросили? — спрашиваю я с удивлением.

— Да, — отвечает он в свою очередь тоже с оттенком удивления. — Вам, право же, следовало бы понять, почему я не стремлюсь подняться ни на ступеньку выше. Каждый шаг по пути преуспеяния отдаляет человека от его сущности. Жажда власти делает его лицемерным, эгоистичным, беспощадным, жестоким, подлым…

В конце перерыва к нам подходит Борош и, подбоченясь, злорадно усмехается.

— Ну, Горилла, — говорит он Надору, — как твой помощник? Вырабатывает норму? Если нет, выгоним. Котел у нас общий, паразитов в своей компании не потерпим.

Надор, как и подобает тугодуму, обмозговывает ответ, но Борош давно уже не обращает на него внимания, подает мне знак, подзывает к себе и шепчет на ухо:

— Слушай, старина. Мы приняли тебя в бригаду, и в таких случаях полагается вспрыснуть. Так уж заведено.

— Раз заведено, значит, заведено, — соглашаюсь я.

— Тогда отметим в «Золотом веке». Да не бойся, поужинаем, выпьем немного вина, и все. Если нет денег, не беда — сложимся, в получку отдашь.

Горилла стоит в стороне, прислушивается.

— Ему не говори, — еще тише шепчет Борош. — Он прижимистый, если узнает, чего доброго, придет, а коли выпьет рюмку-другую, начнет плакаться, мол, у меня семья, жена, дети и тому подобное. Иногда можно и взять его для потехи, но на сей раз лучше обойтись без него.

— Понятно.

— Значит, говорю остальным? Я имею в виду Силади и Барона. Одним словом, вчетвером.

— Да, да, конечно.

Когда он уходит, Горилла мрачно спрашивает:

— Что обо мне трепал этот кретин?