Ференц Загони - На распутье

— К сожалению, нет. Надеюсь, вы не обидитесь?

— Нет, не обижусь.

Мне хочется еще что-то сказать в доказательство того, что я не только не обижаюсь, а наоборот, рад этому, потому что, пожалуй, разочаровался бы в ней, если бы она согласилась. Я беру ее руку, целую. Она вскрикивает и убегает. Я направляюсь в глубь зала, пьяные у буфетной стойки пропускают меня, ухмыляются. Я сажусь.

Борош заунывно поет, на лице Силади бессмысленная улыбка, Тилл ест. Жует жареную колбасу, брызгая жиром.

— Ну, Яни, — обращается он ко мне с полным ртом. — Вот и обмыли тебя. Все ты испробовал: и на кране поработал, знаешь, как кладут стены, и засыпал щебень — одним словом, узнал, почем фунт пролетарского лиха. А теперь послушайся моего совета — ступай себе домой и забудь все. Человек может споткнуться, упасть, но потом — пусть даже не сразу — все же поднимется на ноги. Нельзя прожить всю жизнь, уткнувшись носом в лужу. — Он пьет, на кромке стакана остается жирный след. — Верно? А? — Тилл продолжает есть, выплевывая изо рта слова, как шелуху семечек. — Ты делаешь глупость, и я боюсь, как бы в конце концов твое дурачество не надоело тем, наверху, и они не одобрили твоего намерения.

— Хорошо, я подумаю. Спасибо за добрый совет.

Он боится потерять в моем лице того, кто может поддержать его, сказать несколько слов в министерстве в его защиту. Я наливаю себе, пью.

Борош сидит напротив меня и поет: «Вдоль дороги акации…» Силади благоговейно слушает.

Я наливаю Тиллу.

— Пей, Митю, — угощаю я его, словно хочу напоить и узнать что-то важное.

Борош перестает петь, машет цыгану, дескать, уходи. Но пузатый музыкант отступил лишь на полшага, кланяется, ждет. Я протягиваю ему деньги. Тилл перехватывает мою руку, мол, не надо, пусть платит Борош, но я все-таки плачу. Тилл качает головой.

— Ты неисправим, — журит он меня. Затем наклоняется поближе и шепотом спрашивает, словно речь идет о строжайшей тайне, известной лишь нам двоим. — Расскажи-ка, что же случилось с тем краном, с которого свалился человек? Меня тоже обвинили в одном несчастном случае… Правда, то было совсем другое дело… но все-таки…

— Не стоит об этом! — отказываюсь я. — Давай лучше вспомним что-нибудь повеселей. Ну хотя бы институтские годы. Вот уж поистине прекрасное было время! Футбол, девушки… А как бездельничали, когда проходила страда экзаменов с зубрежками до самого утра! Не правда ли здорово?

— К черту, — отмахивается Тилл. — Самое последнее дело предаваться воспоминаниям, когда весь увяз в грязи. Грустные венгерские песни только тогда приятны, когда у человека весело на душе. Кто терзается муками любви, пусть поет о весне, кто…

Борош подзывает цыгана, шепчет ему на ухо и затягивает:

А сам злорадно поглядывает на нас. Если бы не пел, наверно, захохотал бы. Внезапно, на полуслове он обрывает песню и серьезно, с укором говорит:

— Не обмывка, а вроде похоронной мессы получается. До того у вас постные рожи, прямо как у могильщиков.

— А у самого, как… — зло огрызается Тилл, но не договаривает.

— Похоронная месса? — вмешивается Силади. — Черную мессу — вот бы вам чего. Тогда не стали бы вешать нос.

— Черную мессу? Где?

— В лесу, — отвечает Силади.

— Пошел ты к черту!

— Не веришь?

— Заткнись.

— Между тем это истинная правда. Когда я работал шофером…

Все смолкли, слушают. Силади, моргая, смотрит на нас, припадает к столу и шепотом начинает рассказывать. Раньше он возил заместителя министра, иногда ездил со своим хозяином на охоту. До того как тот стал заместителем министра, он был главным инженером завода, который шефствовал над одним производственным кооперативом. Подшефные просили его не забывать их и, хоть изредка, наведываться к ним. С какими только жалобами не обращались к нему! Хозяин все запишет, зря ничего не обещает, то, что от него зависит, сделает…

— Ты о мессе давай! — ворчит Борош.

— Если будешь перебивать, ничего не скажу, — огрызается Силади.

— Ты что, собираешься пичкать нас баснями о производственном кооперативе? — сетует Тилл. — Давай по существу, а не с Адама и Евы начинай.

Силади умолкает, и есть все основания предполагать, что на этом его рассказ и закончится. Но он все же делает нам одолжение и продолжает. Из кооператива они перебазировались в охотничий домик лесхоза, где заместителя министра обычно уже поджидали трое-четверо друзей. Силади возил высокое начальство на «мерседесе».

— Мотор двести двадцать лошадиных сил, — с гордостью говорит он, — но не такая машина нужна была по тому бездорожью. Охотники иной раз не хотели даже вылезать из машины: в дождь, снегопад или если выпили лишнего просто опускали стекла и ждали зверя. Случалось и застревать с машиной. Как-то раз я промучился с вечера до утра, так и пришлось лошадьми вытаскивать. Тогда-то заместитель министра и сказал: «Хватит, Геза. Так дальше не пойдет, надо „газиком“ обзаводиться». Это советский вездеход, он пройдет где угодно, хоть в преисподнюю въедет, хотя дорога туда, говорят, круче некуда. Сказано — сделано, — продолжает Силади, — в середине лета мы получили «газик» и вскоре поехали. Кооператив, охотничий домик — все как всегда. Компания уже ждала нас. Старик вошел в дом, я остался возле машины отрегулировать зажигание. Старик вышел и заворчал на меня: «Какого лешего зря гоняешь мотор, Геза?» — «А разве не поедем?» — спрашиваю я. «Попозже». Я заглушил мотор, вылез из машины и стал привязывать канат. Теперь уже не придется лазить в чащобу за убитой добычей, думал я, тащить на горбу оленя или кабана через овраги, кусты, заросли, как раньше. Привяжу к «газику» веревку и любую добычу вытащу. С какой стати мне надрываться, черт возьми, ведь им все равно нужны только трофеи, а шкура и мясо достанутся леснику и кооперативу. Им и с грязью сойдет. Если не нравится, пусть сами вытаскивают на себе. А что касается паршивых трофеев, то, думаю, заранее отделю их от туши и спрячу. Так вот, значит, привязываю канат и вдруг слышу рев мотора: между деревьями прямо на меня прет «мерседес». Я остолбенел, увидев за рулем начальника транспортного отдела Бартока. Он выскочил из машины и помог выйти трем женщинам. Вот так да! Барток был вечно недоволен всеми, может быть, страдал желудком, только скрывал. Он все скрывал, даже норму расхода горючего, чтобы потом распекать нас за каждый грамм бензина. Мы все ненавидели его. Этих трех женщин раньше я никогда не видел. Стало темнеть. Женщины вошли в охотничий домик. Немного погодя оттуда вышел заместитель министра. Уже под мухой, глаза осоловели, в руках ружье. Он наставил его на меня и говорит: «Слушай, Геза, ты должен оглохнуть, ослепнуть и онеметь!» — «Само собой разумеется, — говорю я, — и без ружья я давно уже и глух, и нем». — «Это что, — не унимается он, — надо, чтоб ни гу-гу». — «Буду нем как могила, вас устраивает, товарищ заместитель министра?» — «Вполне. А теперь приказываю: поезжайте с Бартоком в деревню, пробудете там до утра. Понятно?» — «Яснее ясного», — отвечаю я. На рассвете мы возвратились. Кругом стояла тишина. Окна охотничьего домика были распахнуты, но двери заперты. Я заглянул в окно, вижу — все вповалку спят на полу…