Ференц Загони - На распутье

— Добрый вечер.

— Яни Мате, — представляет меня Тилл. — От него больше будет пользы, чем от меня.

Старик открывает калитку.

— Добро пожаловать, господин Мате.

Ребенок — загорелый четырехлетний карапуз — топает следом за ним, таращит на нас глазенки, ничуть не смущается.

Мы заходим в первый дом. В его единственной комнате и на веранде живут сейчас пятеро. Правда, есть еще кухня. Новый дом строят для молодых. Родители останутся в старом.

— После нашей смерти этот снесут, если он сам до тех пор не развалится, — объясняет Шютё, утирая рукой нос. Мальчик смотрит и украдкой тоже трет носик и сопит. Тилл замечает это, хитро подмигивает мне.

Вскоре приходит жена Шютё, грузная горластая старуха, надвигает на лоб сбившийся на затылок платок, словно поправляет каску на голове.

— Наверно, проголодались, господин инженер, — говорит она Тиллу, но одновременно посматривает и в мою сторону, не зная, как меня величать. — Холодный вишневый суп. И тушеные овощи. Ваше любимое, господин инженер. И пирог с вишней. Все вишня да вишня, боюсь, многовато вам покажется!

— Наоборот, как бы мало не оказалось, — отвечает Тилл.

Вечереет. Мы сидим за столом под большим орехом, ужинаем. Свет с веранды, где горит двадцатипятисвечовая лампочка, сюда почти не доходит. Малыш капризничает, хочет спать, но без матери не ложится. Бабушке все-таки удается убаюкать его. Молодые ушли на концерт в сад Кароли. У нас завязывается неторопливая беседа. Темнота, как графитные замедлители движения свободных электронов, тормозит мысли, пульс жизни замирает. Первой смачно зевает старуха. Старик сосет трубку, Тилл попыхивает сигаретой. С улицы доносится насвистывание, иногда промелькнет чья-то тень, кошка крадется по темному саду, у соседей рычит собака.

Пора спать. На веранде для нас приготовлена старая кушетка и раскладушка. Тилл занимает кушетку, его длинные ноги далеко свисают с нее.

Свет гаснет, мы остаемся одни в темноте. Вслушиваемся в ночные шорохи.

— Спишь? — спрашивает шепотом Тилл.

— Нет.

— Ну, как тебе тут нравится?

— Бесподобно.

— Деревенская идиллия. Она тебе по душе?

— Очень даже.

— Раз в неделю можно, но не больше. Иначе совсем одичаешь.

— Я бы согласился и чаще.

— Молодая хозяйка очень красивая. Поздно родилась, просто не верится, что она дочь старика Шютё. По-моему, она не от него. Мамаша нагуляла на стороне.

— У тебя обо всех одни гадости на уме.

— Зато по крайней мере я застрахован от ошибок и разочарований. В жизни столько мерзостей.

— Жаль мне тебя.

— Почему?

— Потому что страшно жить с такими представлениями об окружающем тебя мире.

— И все же это лучше, чем тешить себя ложными иллюзиями. Согласен?

— А в пятьдесят шестом ты все-таки споткнулся.

— Тот урок я никогда не забуду.

— Научил ли он тебя чему-нибудь?

— Пожалуй, очень многому. Во-первых, тому, что ангел правды в своем первозданном виде голый, как манекен, и, в каком одеянии он предстанет перед достопочтенной публикой, зависит от декоратора. Его могут облачить либо в ночную рубашку и дать ему в руки ветку оливы, либо в военную форму и щегольские сапоги, либо в солидную, сшитую по последней моде меховую шубу, либо в ультрасовременный купальник.

— Только этой банальности ты и научился?

— Эх, старина, устаревшие банальности иногда вновь обретают актуальность. Тот, кто ныне выступает в защиту голого манекена, то есть становится поборником так называемой идеальной честности и пренебрегает диктуемым модой одеянием, тот потерпит такое фиаско, что… Впрочем, кому-кому, а тебе нет нужды доказывать это.

— На меня не распространяй свои домыслы.

— Ты не столько горд, сколько наивен. Продолжаешь закрывать глаза на то, что творится вокруг! Не замечаешь, что все бегут? А от чего бегут? От обещанной при социализме полной чаши к своей тарелке. Люди стараются — подчас за счет других — до краев наполнить ее. Они стремятся покинуть шумный общественный кемпинг и уединиться в своей личной норе. Свет факела социализма, который когда-то зажигал и воодушевлял людей, теперь едва проникает в узкую щель их личной норы.

— Нарисованная тобой картина омерзительна.

— Зато она правдива. Борьба ведется сегодня за более благоустроенную нору. Я знаю, что говорю. Убедился на собственном горьком опыте… Неисправимые профаны, наивные люди надеются, что это всего лишь промежуточная станция. Пусть говорят обо мне все что угодно, но я не хочу, бодро шествуя, заблудиться или, ничего не видя, свалиться в пропасть. Сам найду свою дорогу и, когда у меня под ногами будет твердая почва, закрыв глаза, заткнув уши, ничего не видя и не слыша ни справа, ни слева, доверюсь только внутреннему голосу, всегда зовущему к жизни…

Я уже не слушаю его, думаю о Холбе.

Мы пригласили в гости Холбу и его жену. Привез я их к себе на том самом «москвиче», который только что купил, и решил, как водится, «обмыть» покупку. Благодаря стараниям Холбы мне удалось получить кредит, поскольку я совсем не имел наличных, ибо внес все деньги за участок, причем и на это не хватило, ведь предстояло еще платить за бут, за щебенку. Но как ни крути, а без машины тоже не обойтись. А коли так, то чем раньше удастся купить ее, тем лучше, чтобы уже с весны на собственной машине возить на участок стройматериалы, цемент, негромоздкую мебель. Словом, Холба взялся исхлопотать для меня кредит. «Мне это ровным счетом ничего не стоит, там я имею своего человека, который многим мне обязан…» — сказал он не без гордости, а Гизи пообещала раздобыть деньги для задатка. «Не беспокойся, родной, это моя забота, где достать их».

Холбы жили в парке святого Иштвана. Огромная терраса их квартиры выходила на Дунай. Когда я заехал за ними, хозяйка еще одевалась. Холба провел меня на террасу, откуда открывался вид на остров Маргит, усадил в плетеное кресло, пододвинул ко мне подзорную трубу на треноге, навел резкость и подмигнул, дескать, взгляните. Я приник к окуляру. Перед самым своим носом увидел скамейку, на ней, мечтая о чем-то, сидела влюбленная парочка.

Холба цинично улыбнулся.

— Это что. Вот летом, когда наступает страда любви, в парке не такое увидишь. — Он повернул трубу к себе, посмотрел в нее, подогнал по глазам. — Вон ту ветку придется срезать, а то, пожалуй, из-за нее не все увидишь.

Из комнаты донесся голос жены:

— Вилли! И тебе не стыдно?

— Ни-чу-ть! — громко ответил ей Холба.

Холбане — невысокая худая шатенка, с хриплым, прокуренным голосом. Она курила ароматные сигареты, и их запах постоянно сопутствовал ей, пила много кофе и говорила, что рано или поздно умрет от диабета.

— Вилли… — снова осуждающе прохрипела жена.