Ференц Загони - На распутье

— Ладно, одевайся поживей! — огрызнулся Холба.

Это уже был второй их визит к нам. В первый раз я пригласил к себе главного инженера месяца три назад. В конце концов, мы были очень тесно связаны друг с другом по работе, но все дела втиснуть в официальные рамки при всем желании не могли. Это, разумеется, не меняло моего мнения о нем как о человеке, оно в основном осталось прежним, я не забыл прошлого. Но одно дело — личное мнение, а другое — официальное. Интересы производства, завода требовали разграничить их.

Гизи — замечательная хозяйка: сама готовит, накрывает на стол, умеет быть очень любезной, если захочет… Но в тот раз это меня только раздражало. Накануне вечером по самому глупому поводу мной снова овладело проклятое подозрение. Гизи отправилась за покупками; я пришел раньше нее и вынул из почтового ящика дневную почту.

— Письмо от твоего хахаля, — сказал я за ужином, без всякой задней мысли, просто так, пожалуй даже ни на что не намекая.

Гизи (подобные обвинения стали уже у нас входить в систему) истолковала мои слова иначе, сощурила глаза и обиженно посмотрела на меня.

— От кого? — спросила она, и в голосе ее я уловил некоторое смятение.

— От твоего хахаля, — повторил я, теперь уже с ударением, зло. На самом деле открытку прислал ее дальний родственник, выживший из ума старик, который жил где-то в Задунайском крае и изредка давал знать о себе. Его звали Палом, а фамилию я никогда не мог запомнить.

Подозрения до предела накалили атмосферу. Гизи не заговаривала со мной — может быть, не решалась, я тоже отмалчивался. Мы оба выжидали, и от этого антипатия, досада, раздражение только усиливались. Когда пришло время ложиться в постель, я уже ненавидел ее. Если бы она не чувствовала вины за собой, разве стала бы так реагировать? И вообще, почему она именно так восприняла мои слова? Почему не решается спросить, кто прислал письмо, делая вид, будто его и не было? Чего она боится? Что скрывает? Более веского доказательства и быть не может! Водит меня за нос. С самого начала. Может быть, кто-нибудь из тех пятерых? Или нового завела? До чего же осточертело все!

Впервые заговорили мы — да и то приличия ради, — лишь когда я привез к нам Холбу с женой.

Торжественные «крестины» состоялись после ужина. Машину символизировал ключ от зажигания; мы окропили его красным вином, и Холбане, как крестная мать, нарекла его именем «Пирока».

Я догадывался, что Холбе не терпится поговорить со мной о расследовании. Внешне расследование старались всячески замаскировать, и особенно то, что своим острием оно направлено против Холбы. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь, и тот, от кого стараются скрыть подобные вещи, теми или иными путями узнает о них. Инициатива исходила от райкома партии, и расследование провели совместно с министерством. Причина была в следующем: вскоре после того, как Холба занял пост главного инженера, в партком стали поступать сигналы — сначала неизвестно от кого, а потом и от конкретных лиц, — что он умышленно притесняет коммунистов, постепенно смещает их со всех руководящих постов. Исключение составляют лишь те, кто идет у него на поводу. Мне сообщили об этом за неделю до начала расследования, проинформировав о том, как предполагается провести его. Официально намечалось проверить, каково общее положение с кадрами после реорганизации, то есть создавалось впечатление, будто проверке подвергается моя работа. Ныне к таким приемам уже не прибегают, правда, иногда практикуют с противоположной целью: не утопить человека, а, наоборот, поддержать, защитить его, соблюдая полнейшую тайну, дабы не вызвать у него чувства горечи. Кстати, конспирацию и раньше объясняли точно так же. Холбу не так давно реабилитировали, и, кто знает, не подрубит ли его под корень прямое обвинение.

Разумеется — чего я как раз и опасался, — он все-таки узнал о расследовании. До сих пор он молчал, не решаясь начать разговор. Мои предположения оправдались: он заговорил именно об этом. Мы курили в дальней комнате. Холба сидел, заложив свои ноги в венозных узлах одну на другую, и так искусно повернул разговор, словно мы уже и раньше беседовали на эту тему. Оказывается, о расследовании он узнал еще до того, как оно началось. Сначала злился, потом стал улыбаться, а когда приехала комиссия, отнесся ко всему с безразличием. Он не сомневался в результатах. Его совесть была чиста, он действовал из самых лучших побуждений, руководствуясь в каждом конкретном случае интересами дела, личными деловыми качествами того или иного работника.

— Да ты и сам это прекрасно знаешь, — не преминул добавить Холба, а что подумают другие, то ему, мол, плевать на это. — Я мог бы привести еще сотню аргументов в подтверждение правильности моей политики в подборе руководящих специалистов. Эти аргументы позволили бы проверить, кому я улыбаюсь приветливее, с кем здороваюсь любезнее, кому делаю то или иное предложение… позволили бы проверить и то, как я, скажем, отношусь к футболистам и борцам, филателистам и шахматистам, самодеятельным артистам и профессионалам, токарям и трубочистам, уйпештцам и обудайцам, женатым и разведенным, сводникам и импотентам и так далее. В итоге, конечно, выявилась бы какая-то картина, хотя я к ней не буду иметь никакого отношения. Меня в данном случае интересует иное противопоставление. Его примерно можно определить так: толковый — бестолковый, знающий — незнающий, способный — неспособный, старательный — ленивый, практичный — беспомощный. Между нами говоря, Яни, — он никогда еще не называл меня по имени, — те абсурдные противопоставления, которые я привел вначале, по сути дела, не более абсурдны, чем противопоставление партийный — беспартийный. По крайней мере с точки зрения интересов производства. Комиссия напрасно ищет то, чего и в помине нет. Думаю, ты согласишься со мной. Какой прок в наши дни для производства в том, имеет ли тот или иной работник партбилет или нет. Я не собираюсь делать широких обобщений, это не мое дело. Я сторонник того, чтобы каждый сверчок знал свой шесток, а партбилет пусть себе лежит в ящике стола. Когда и зачем его нужно извлечь оттуда, не знаю и знать не хочу, но несомненно одно: нуждами производства не вызывается необходимость лишний раз выдвигать ящик. Что же служило тогда объектом проверки? Какую цель преследовала она? Согласен, в свое время и на нашем заводе коммунистическое движение играло важную роль, когда нужно было расчищать руины, приступать к налаживанию производства, когда на пути стояло великое множество трудностей, преодолеть которые не представлялось возможным как в масштабе завода, учреждения, так и всей страны. Необходимость этого диктовалась сложившейся тогда обстановкой. Слава богу, это уже пройденный этап. Сейчас я закончу свою мысль. — Он торопливо вставил новую сигарету в мундштук. — Я не настолько наивен, чтобы не понимать, что мне необходимо считаться с членами партии, вернее, со сплоченной парторганизацией. Сказанное мною выше не относится ко всей партии. Партия — это совсем другое дело, она важный, решающий фактор. Это особенно подтвердилось в пятьдесят шестом году и после него. Кто раньше сомневался в этом, может теперь воочию убедиться. Но член партии или беспартийный подсобный рабочий, токарь, вахтер, ночной сторож — меня это интересует лишь в том смысле, является ли он членом сплоченного коллектива. Как сплочены, скажем, спортсмены, студенты-однокурсники и так далее. Они всегда готовы прийти на помощь, поддержать, защитить друг друга. Тут все ясно. Общественное воздействие партии — это огромная реальная сила. Все дело в том, что она воздействует во всеобъемлющем масштабе своей организованностью. Но когда отдельный человек присваивает себе такое право, наделяет себя такой силой, это заблуждение так же смехотворно, как если бы кусочек базальта возомнил себя горой. Я кончаю. Мне остается добавить, что я говорю это тебе, человеку, который состоит в партии еще с сорок пятого года и не козыряет этим. В вашем движении ты кристально чистый человек. Если бы все члены партии были такими, ей-богу, дело наше и наша страна далеко бы шагнули вперед…