Ференц Загони - На распутье

Старик тоже подходит, ведя за руку ребенка. Праздничный наряд придает им обоим торжественный вид.

— Доброе утро! — шепотом здоровается старик. — Отдыхайте, товарищ Мате, пока не надоест. Жена подаст вам завтрак и воду для умывания.

— Он идет в церковь, — говорит Тилл. — Мы уже договорились.

Старик смотрит на часы, поднимает брови, выражая этим сомнение. Затем возвращается назад и знаками показывает жене, что я проснулся.

— Вы идите вперед, — советует Тилл. — Мы вас догоним.

Мальчик гордо вышагивает в матроске, изредка посматривая на ботинки, не запылились ли. Они выходят за ворота.

В церковь мы приходим поздно, с трудом пробиваемся вперед, люди неодобрительно посматривают на нас. Но проталкивались мы не зря. Вырезанные из орехового дерева апостолы, а по обе стороны от них евангелисты прямо-таки поражают своей оригинальностью.

— Ты тоже там есть, — показывает Тилл на одну из статуй. Сидящая фигура, длинные волосы низко спадают на лоб, черты лица почти не видны, на коленях — открытая книга, палец уперся в страницу. Святой Матфей. Всем своим обликом — пожилой крестьянин, познающий грамоту. Он коренаст, верхняя часть туловища согнута, шея толстая, как у буйвола.

Священник у алтаря — полная противоположность ему: старый, худой, лицо узкое, кожа на нем отливает желтизной, облачение висит на его тощей фигуре как на вешалке. Трусцой он подходит к лесенке, цепко хватается за перила, поднявшись на кафедру, шумно отдувается, достает молитвенник, раскрывает его в том месте, где заложен шнурок, лихорадочно блестящими глазами окидывает прихожан, задерживает взгляд на мне, затем переводит его на книгу (очками не пользуется) и дрожащим, старческим голосом начинает. Кажется, что голос его вот-вот оборвется и навсегда умолкнет.

— Сегодня, братья мои и сестры, мы прочтем слова евангелиста Матфея из двадцать первой главы… — Он кашляет в руку, затем высвобождает ее из широкого рукава облачения и перелистывает страницу. После этого своим дрожащим голосом пытается речитативом, на ритуальный манер читать текст: — «И вошел Иисус в храм Божий, и выгнал всех продающих и покупающих в храме, и опрокинул столы меновщиков и скамьи продающих голубей. И говорил им: написано: «Дом мой домом молитвы наречется», а вы сделали его вертепом разбойников».

Тилл толкает меня в бок.

Я смотрю на деревянную статую, на Матфея, затем перевожу взгляд на Христа: молодой крестьянин, мускулистый, сильные руки свободно опущены, им не хватает лопаты, косы. Это пока еще не тот Иисус. Им еще не овладел гнев при виде того, как его дом заполонили обманщики и злодеи. Но в его спокойствии, в скрытой силе уже ощущается назревание гнева. Да, он именно тот, кто, схватив веревку, в священном гневе выгонит торгашей, тех, кто оскверняет его труд, глумится над его учением. Я знаю этого Иисуса. В начальной школе, на уроке закона божьего, за каждый хороший ответ полагался маленький образок, за десять маленьких — один большой, за десять больших — молитвенник. На одном из больших образков Иисус изображен был как раз в тот момент, когда он, возвысившись над притвором, изгоняет раскаленным кнутом осквернителей храма.

Я смотрю на Матфея-евангелиста, устремившего куда-то вдаль пристальный взгляд и держащего палец на буквах…

Старый Шютё стоит с малышом впереди, изредка отдергивает его тянущуюся к носу ручонку. Узкий черный пиджак плотно облегает спину старика, между воротником пиджака и загорелой шеей проглядывает воротничок белой рубашки. Мальчика не видно за толпой, и только по движениям старика можно догадаться, что он рядом.

Когда мы возвращаемся домой, молодые уже работают, женщина в купальнике, мужчина в трусах. Она замешивает раствор, а он сколачивает леса для внешней облицовки. У женщины сильные бедра, мужчина худощав, мускулист, высокого роста. Он чем-то похож на Иисуса. От Тилла я уже знаю, что мужчина преподает в восьмилетней школе, а женщина — воспитательница в детском саду ткацкой фабрики.

Мы монтируем трубы отопительной системы, меряем, отпиливаем, нарезаем резьбу, делаем углубления в стенах, конопатим, паяем, определяем, сколько понадобится секций батарей в помещениях. Потом обедаем и снова принимаемся за работу.

Часам к шести жена Шютё начинает ворчать, пора, мол, заканчивать.

Мы моемся, одеваемся. Ужинаем под большим орехом. Дочка Шютё рассказывает о детском саде, муж ее изредка поглядывает на дом, как бы прикидывая, сколько сделано за день. Ребенок капризничает, ест плохо, трет нос. Мать, заметив это, шлепает его по руке.

Ветер стих, но жара не спадает. Мы сидим в одних рубашках. Пьем пиво. Играет радио. Куры с опаской подходят к столу, в стороне умывается кошка. Дом, покрытый свежей штукатуркой, выделяется на зеленом фоне сада ярким пятном.

Перед заходом солнца мы отправляемся в путь. Учитель провожает нас до автобусной остановки. По дороге сетует на трудности в проведении культурно-воспитательной работы, на нерадивость сельских руководителей, на запущенность библиотеки.

Часов в девять добираемся до города. Тилл прощается, сославшись на какие-то дела.

Я одиноко бреду по проспекту Ракоци. Не замечаю ни движения вокруг, ни людей. Перед моим мысленным взором — Кёрёш, вода, обрывистый берег, корни прибрежной ивы, кусты в половодье; вот вижу Гизиного деда — высокого, худого, усатого старика в неизменном темно-синем костюме, — развесистую шелковицу — дед каждое лето грозится срубить ее, так как осыпающиеся ягоды оставляют пятна на одежде, но следующей весной дарует дереву жизнь, откладывает экзекуцию еще на год, — длинную веранду, низенькие окна, заросший сад, виноградную аллею, позади южный парк, полянку, где, постелив на мягкой траве одеяло, мы с Гизи загорали, фотографировались, предавались любви.

Я захожу в первую попавшуюся забегаловку, одним махом выпиваю триста граммов вина, вино скверное, дешевое, выпиваю еще два раза по триста в надежде опьянеть. Иду дальше, чувствую легкое головокружение. Мною овладевают сомнения, страх, беспомощность. Еще триста граммов, затем еще столько же — и сил едва хватает на то, чтобы добраться до общежития.

Приемная залита солнечным светом, одна стена, сплошь стеклянная, чуть наклонена. Перед ней — цветы, вдоль остальных стен тоже цветы, посредине стол, как стеллаж в ботаническом саду, по бокам его в глазированных горшках гладиолусы. Между ними сидит секретарша — хорошо сохранившаяся седая женщина лет под пятьдесят — и вяжет. Я вхожу, она поднимает на меня глаза, откладывает в сторону вязанье, снимает очки и кладет их на него.

— Товарищ Мате? — спрашивает она елейным голосом.