Ференц Загони - На распутье

Пока он говорил, петлял, вилял, меня неотступно преследовали две мысли: во-первых, назвать ли ему имя Пали Гергея и, во-вторых, спросит ли он наконец об официальных результатах расследования.

Спросил не он, а его жена. К концу разговора они вошли вместе с Гизи, принесли кофе и молча уселись на кушетке.

— И тебе не стыдно, Вилли, так откровенно льстить? — прохрипела она, улыбаясь и придвигая к нам чашки с кофе. И вот тут-то Холбане с необыкновенной легкостью, естественно, непринужденно, словно речь шла о рецепте пирога, спросила: — Скажите, Мате, что было написано в том акте? Вам-то наверняка его показывали.

Гизи сидела, заложив ногу на ногу, и пила кофе. Она понятия не имела, о чем идет речь. Я редко рассказывал дома о заводских делах. И она не раз упрекала меня за это, особенно если при встрече с кем-нибудь из знакомых выяснялось, что знакомый куда более осведомлен, чем она. На сей раз Гизи промолчала, только слушала. Если наши взгляды встречались, она улыбалась мне. Я тотчас отворачивался. Тем более что из-под короткой юбки за кромкой чулок виднелась узенькая полоска кожи. К голове все сильней и сильней приливала кровь. Она была чертовски хороша, но не страсть, не возбуждение, а раздражение нагнетало в голову кровь. Мне хотелось дать ей пощечину, одернуть юбку.

— По-моему, вашему мужу тоже могли бы показать этот акт, — ответил я жене Холбы, — если бы он прямо сказал, что знает о расследовании и нечего скрывать от него результаты. Согласитесь, что так было бы лучше. Он вправе потребовать, чтобы его поставили в известность.

— Да где и от кого он мог бы потребовать, Яни? — произнесла она, вздохнув.

— В министерстве.

— Полноте! Он? Вот если бы вы сами. Заместитель министра ваш старый товарищ.

— Что ж, я могу поговорить, — неохотно пообещал я.

Холба потирал виски, стимулируя кровообращение, а сам пялил глаза в то место, где задралась юбка у Гизи. Холбане перехватила взгляд мужа, и едва заметная улыбка скользнула по ее лицу. Холба перестал массировать виски и неожиданно подавленным голосом произнес:

— Знаешь, Яни, всякое желание работать пропадает. Ей-богу, меня ничуть не интересует, что они написали в том акте. Раз не доверяют, то зачем, черт возьми, назначать? Оставили бы корпеть до гроба за чертежным столом, я уже почти примирился…

Тут вмешалась Холбане:

— Ерунду городишь!

— В конце концов так тоже можно жить, — продолжал Холба. — Кроме завода, я имел постоянный приработок на стороне. Но раз вы считаете, что я вам нужен, то оградите меня от клеветников. Это обязанность любого строя. Иначе нельзя работать. Верно ведь? — Он сделал паузу и, дождавшись, когда я кивнул в подтверждение, продолжал: — Надеюсь, это больше не повторится? Мне уже пятьдесят два года и, право же, хочется покоя. Меня давно перестала интересовать большая политика с ее интригами и распрями. Но дайте мне наконец возможность спокойно работать. Как можно руководить, если все приходится делать с оглядкой на то, с кем дружит тот или иной работник, партийный он или нет, к какой фракции принадлежит… Знаю, я тоже не застрахован от ошибок, не свободен от некоторого субъективизма. Кое с кем не сработался, между тем как другой, возможно, и смог бы. Но что бы там ни было, на первое место я всегда ставил знания, деловые качества.

Тут жена его решила вмешаться и нервно перебила:

— Полно, Вилли, что ты оправдываешься. Ты ни в чем не виноват. И меня удивляет, если Мате думает иначе. Нет ничего хуже недоверия. — Она повернулась ко мне и со злобой процедила: — Скажите, что вы усматриваете предосудительного в том, что у вас работает мой младший брат? Вы что, недовольны его работой? Выходит, будь он не моим братом, а, допустим, сыном танганьикского короля или руководителя Сопротивления в Португалии, вы ценили бы его больше? У него два диплома, да и сейчас он занимается на каких-то курсах.

Она вызывающе смотрела на меня, глаза ее блестели, во всей ее осанке было что-то театральное. Ничего не понимая, я растерянно хлопал глазами. О каком брате она говорит? Кто он?

— Помолчи! — тихо, но повелительно, с трудом сдерживая раздражение, сказал Холба. Сжав узкие губы и прищурив глаза, он взглядом дал понять жене, чтобы она ушла. Холбане встала, Гизи робко последовала за ней. Когда мы остались одни, Холба сказал:

— Видишь ли, товарищ Мате, как тебе, наверно, известно, Эрдёди мой шурин. Правда, я не афишировал это, да и ты не проявлял особого интереса, не придавая этому сколько-нибудь существенного значения. Я следил за тем, чтобы на его работе, в той роли, которую он играет на заводе, никак не отражались наши личные, родственные отношения. И если в акте это преподнесено в ином свете, то я… право, не знаю, что сказать… Это вопиющая несправедливость…

Я перебил его.

— В акте даже не упоминается об этом. Я тоже ничего не знал. — От волнения я заговорил на высоких нотах и, не в силах сдерживать себя, выпалил: — Видишь ли, Холба, я знать не хочу о твоем шурине, о твоих родственных чувствах, тут ты не найдешь в моем лице сообщника, мне безразлично, чей сын, внук, брат этот Эрдёди, какой по счету диплом собирается получить, просиживая сейчас штаны на студенческой скамье. Я твердо знаю одно: вся эта история слишком скверно пахнет. Возненавидел, понимаешь, ненавижу твоего шурина и всех, кто замешан во всем этом неприглядном деле и занимается очковтирательством…

Холба, тоже повысив голос, прервал меня:

— Словом, если до сих пор ты считал его работу безупречной, то теперь ставишь ни во что? То, что он у нас был лучшим начальником отдела, тоже пустой звук? Кто же это занимается очковтирательством, а? Я попрошу выбирать выражения!

— Погоди, я подберу для тебя еще не такие выражения. Так вот, слушай: чтоб и духу этого проходимца не было на заводе! Понятно? Я ни на что не посмотрю — ни на акт, ни на характеристику — и вытурю его с завода собственноручно! — Я вплотную приблизился к нему и прошипел в лицо: — Понятно?

Он встал.

Мы молча проводили их вниз по лестнице. Женщины непринужденно болтали: видимо, они или не понимали, или, наоборот, слишком хорошо понимали, что произошло. Гизи взяла Холбане под руку и повела ее через сквер туда, где стояло заказанное такси. Мы с Холбой молча брели за ними.

Когда такси скрылось из виду, Гизи внезапно обняла меня за шею и поцеловала. Я ответил холодно, а она стала целовать и целовать. Мы стояли в темном сквере. Постепенно ее жаркие поцелуи прогнали холод с моих уст. На лестничной площадке я привлек ее к себе и поцеловал, как в далекие студенческие годы. «Что-нибудь одно, — подумал я. — Либо гнуть прежнюю линию с этим письмом, и тогда все останется по-старому, либо поставить крест и перестать терзаться…» На каждом повороте мы прижимались друг к другу. Гизи улыбалась, ласкалась ко мне. Когда вошли в квартиру, сразу же принялась расхваливать Холбане, восторгаться ее умением находить в каждом человеке хорошую черту, какой бы неприметной она ни была. Быстро постелила постель, впорхнула в ванную, приняла душ и вскоре выпорхнула вновь.