Ференц Загони - На распутье

Спустя некоторое время, когда мы погасили свет, Гизи прильнула ко мне, положила голову на грудь, обхватила за шею и спросила:

— Тебе удобно так, родной? Скажи, если мешаю. Ты не можешь себе представить, до чего я люблю спать с тобой вот так.

— Нет, ты мне не мешаешь, — ответил я и поцеловал ее в голову.

— Правда? А то скажи.

— Ладно, скажу.

— Не скажешь.

— Почему же?

— Если б какую-нибудь глупость, как иногда случается с тобой, тогда сказал бы.

— Какую?

— Да вот хотя бы про то письмо. Кто его прислал? Ведь из ничего раздул целую историю, опять тебе чертики мерещатся. — Она положила руку мне на лоб и погладила: — Я помассирую, они и выскочат из твоей головы. Вот бы хорошо. Правда?

— Ты даже не спросишь, от кого письмо.

— Кто же мог прислать его?

— Знаешь кто? Тот старый осел, из-под Шопрона.

Гизи засмеялась так заливисто, что с трудом остановилась.

— И из-за него ты так мрачно смотрел на меня? — спросила она. Затем серьезно продолжала: — Старичок ты мой, я иногда боюсь тебя. Смотришь на меня, как на преступницу. В такие минуты я поневоле считаю себя виноватой в чем-то. Не делай этого больше. Ладно? Обещаешь?

— Ничего я тебе не могу обещать.

— Почему?

— Разве можно тут обещать что-нибудь? Ведь это зависит не от меня одного.

— Опять подозрения?

— Я и сам уже отказываюсь понимать, что это такое, — чистосердечно признался я и глубоко вздохнул. — Удастся ли мне хоть когда-нибудь начисто изгнать из души своей это гнетущее чувство. Не я же один виноват, если это у меня не получается…

Гизи прижала палец к моим губам.

— Молчи, родной. Глупенький-преглупенький старичок мой, мучаешь себя, да и меня тоже. Если бы я не знала, что ты сильно любишь меня, ни за что не стала бы терпеть все это. — Она долго молчала. — Скажи, а ты в самом деле меня сильно любишь?

— Да.

— Ой, как равнодушно ты сказал.

— Очень люблю!

— У-у-у, как в кино.

— О-о-о-чень!

— Вот это уже лучше. Я знаю, что ты и сам не рад, мучая меня, и себе самому причиняешь страдания. Ты немножко сумасшедший. К тому же у тебя столько забот на заводе… Один Холба сколько крови попортил…

— Ну их к черту! — перебил я ее.

— Почему ты так зол на них? Вы что, поссорились?

— Потому что терпеть не могу елейную ложь, лицемерное коварство, корыстные ухищрения, подлый обман… ненавижу, потому что бессилен против них. Все это как липкое тесто, пристает, тянется. Презираю и ненавижу. Понимаешь?

— Ладно, ладно, успокойся, не принимай так близко к сердцу, — не на шутку испугавшись, успокаивала она меня.

— Так хочется, чтобы ты поняла меня.

— Я понимаю.

— Чтоб все, до конца поняла.

— Ты думаешь, что я не все понимаю?

— Уверен в этом.

— Тогда сам будь до конца откровенен. Право же, родной, я давно собираюсь просить тебя об этом. Ты что-то скрываешь от меня.

— Хватит, давай спать.

— Ну так?..

— Что «ну так»?

— Говори же, что скрываешь от меня?

— Оставь меня в покое.

— При одном условии.

— А именно?

— Ты любишь меня?

— Не глупи.

Она внезапно прильнула ко мне и впилась в мои губы долгим, сладостным поцелуем…

На следующий день Эрдёди не вышел на работу. Позвонила его жена и сказала, что он заболел. Болезнь оказалась затяжной. Затем он попросил предоставить ему отпуск. За день до конца отпуска пришел запрос на его документы. Начальник отдела кадров (когда-то он играл защитником в нашей заводской команде) тут же явился ко мне с запросом и стал возмущаться:

— Совсем обнаглел. Не то что прийти, даже позвонить по телефону не считает нужным!

— Обнаглел, — согласился я и подписал.

— Отпускаешь, товарищ Мате? Так легко? — оторопел он.

— А что? По-твоему, он единственный, кто способен руководить отделом материального снабжения?

— Не в том дело. Но у него такие связи. Из самого затруднительного положения находил выход, всюду у него есть свой человек, любой дефицитный материал достанет, при первой необходимости, без всяких лимитов…

Ничего не ответив, я сунул ему в руки запрос.

С Холбой мы больше ни разу не говорили ни о расследовании, ни о его шурине, оба делали вид, будто ничего не произошло.

В то же утро, когда поступил запрос о переводе Эрдёди, я велел пригласить к себе Пали. Когда по окончании рабочего дня секретарша заглянула ко мне и сказала, что уже уходит, я спросил, почему нет Гергея. Она стала уверять, дескать, звонила, и из цеха подтвердили, что ему передали.

— Я позвоню сейчас еще…

— Не надо, — перебил я ее, — можете идти.

Я спустился в цех. Пали работал у широкого современного стола с тисками, шлифовал какую-то деталь. Неужели он меня не видит? Или не желает замечать? Я стоял позади него, затем стал сбоку, наконец негромко окликнул по имени:

— Пали.

Он притворился, будто не слышит.

— Пали, — повторил я громче.

Он посмотрел на меня, крохотный напильник в его руках на миг остановился. Потом, ничего не сказав, он снова повернулся к тискам. Я подошел к нему ближе и, пожалуй, больше для того, чтобы скрыть свою растерянность, решительно сказал:

— Послушай, Пали. Мне необходимо поговорить с тобой. Слышишь? Дело важное.

— Для кого важное? — спросил он, не оборачиваясь.

— Для тебя. Для меня. Для всего завода, если хочешь.

— Мне некогда. Сам видишь.

— Я подожду, когда ты закончишь.

— Но я остаюсь сверхурочно…

— Все равно подожду.

Мне неудобно было спрашивать у начальника цеха, когда освободится Пали. Поэтому я бродил вечером по той дороге, по которой он обычно ходил домой, стараясь не приближаться к заводским воротам, чтобы меня не заметили. Наконец он появился. Увидев меня, стал как вкопанный. Я подошел к нему.

— Что за важное дело? — сразу же спросил он, давая этим понять, что не желает ни о чем больше разговаривать, и медленно двинулся дальше.

Я коротко рассказал ему об Эрдёди и закончил так:

— Хоть это и не производственный отдел, но все же не менее важный участок. Мне бы хотелось, чтобы ты пошел туда, это и в твоих, и в моих интересах. Я не во всем с тобой согласен, но это не может служить помехой тому, чтобы…

Он остановился, повернулся ко мне, посмотрел прямо в лицо, сплюнул под ноги и быстро зашагал вперед.

Я просыпаюсь от яркого солнца. Оно бьет мне прямо в лицо. Кушетка Тилла уже пуста, дверь в дом открыта. Мне видна кухня, комната, а в распахнутое окно — улица. Из сада доносятся приглушенные голоса. Я приподнимаюсь. Старый Шютё в черном праздничном костюме, жена его поправляет на внуке матроску. Тилл обрывает ягоды с черешни.

Они замечают, что я проснулся. Тилл машет мне рукой, подходит и спрашивает:

— Не хочешь ли сходить в церковь? Молодые еще спят, поздно вернулись домой, все равно делать ничего нельзя. Увидишь красивую резьбу по дереву и насладишься сельским детским хором.