Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Брат Иван, тот не обиделся и почти сразу же, через год с небольшим, как отца закопали, переехал из далекого города Абая к ним в деревню — в отцовский домик. Но здоровье у него и с детства неважнецкое, да еще войну прошел, да шахта угольная все соки выпила, так что жилец он был никудышный. Могилки их рядом с отцом. Раз, два, три, четыре — да, четыре: отца с матерью, Иванова и маленькая — Санькина, это сынка-первенца. После войны не удержали — голод и холод, плохие врачи… Значит, пока четыре.

Гаврик чем-то на Саньку смахивает. И на деда Семена — тоже головастый. И умный. Прямо-таки дедова фотокарточка размером три на четыре: один к одному. Гаврик-то деда должен запомнить. Вон как любит, озорник, даже прическу ладит под дедову. И что удивительно: поседеть Джон поседел, и сильно, даже до бровей достало и до усов дотянулось, а вот и по сей день ни волоска не выпало. Как вклеены. Гаврик пятерню слюнями мочит, то и дело свои волосенки поправляет, чтоб, как у дедушки, ершиком были. Молодец! «Ты иди, тебе корова языком прилижет», — подтрунивает Джон. «Да, хорошо вам тут в деревне, а у нас в парикмахерскую в очередь становись. Надоело. И тебе лижет?» — «Вот еще. У меня от старости топырком торчат, жесткие…»

Нет, волосы у него натуральные, а вот зубы — кхе!

Шли они с Гавриком по райцентру, а тот все вприпрыжку — не угнаться. Да попридержись ты, куда!

Было начало марта. Пахло размякшей щепой и конским навозом — первый запах весны. Неистребимый временем, хоть коней-то позабыли, когда и видали.

Дед размашисто поспевал за внуком, а тот угнулся, как будто его в спину бить собираются, и — вперед, не разбирая луж. Поди догони сорванца, а хотелось поймать да слегка по заднице оттянуть разочек, чтоб не баловал, ишь ты — и дед за ним тоже по пояс вымок! Когда понял Джон, куда принесло их с Гавриком, то только ахнул. Пока старику конский запах чудился, городской мальчишка свалку унюхал. И добычу извлек — противогаз. С какой поры он там валялся, неизвестно, место для таких предметов самое подходящее — но малец вцепился в него, как в подарок судьбы. Джону пришлось махнуть рукой: будешь, мол, босяком, раз деда слухать не желаешь! Домой притрусили точно на таких же парах — прогулялись называется. Парню не терпелось обнову примерить, а Джону взгреть его маленько. Но так всегда — стоит к дому подойти, порог переступить, и все серьезные намерения как рукой снимает. Что за место заколдованное. Ну, а Гаврик, тот время даром не тратил — промыл, протер эту штуковину и на голову напялил, словно так и родился. Сколько ни уговаривали — ни в какую не снимает. Чуть спать в ней не ложится, а было бы можно, и лег бы; и заснуть долго не дает, все бока коленками отсодит, пока угомонится: это, значит, утра ждет, мается, мечтает опять свою страсть на башку напялить. Ну ладно бы в войну в ней поиграл, а то ведь так, без дела, по деревне разгуливает да только и успевает, что палками от собак отстреливаться. Прогрызут штаны, так и знай, и поделом, бестолковому. Дед твой в шесть лет в плуг с отцом встал. А в четырнадцать стога на плечах ворочал. И не фулюганил, хотя было кой-что. Стеклышком трубу прикрывали, чтоб дым не проходил. Глянет хозяин в трубу снизу — вроде бы небо сквозь светится, а дым в избу валит, непонятно. На старый Новый год кладушки с дровами растаскивали, санями двери припирали — шутки такие под праздник, раз в году, узаконены были, не карались общественным мнением… Джону на этот Новый год пацанва веники растащила — он их для города по заказу заготконторы навязал — штук двести, да отвезти не поторопился. Просыпается спозаранок, а на снегу под окнами плакат выложен, трехметровыми буквами: «Джону большой привет от инопланетян». И семь восклицательных знаков, хватило бы веников, так и десять не поленились бы выложить. Ругнулся Джон, но собирать метлы не спешил — с неделю в небо поглядывал, улыбаясь хитро в седые усы.

Вот внук противогаз нахлобучил — к чему это? Может, у него фантазия такая, а может, прячется? Точно, прячется, стервец. Курит там в нем небось, как в шалаше. Руку просодит внутрь с папиросой и дым пускает… От такой догадки Джон поперхнулся. Надо будет завтра словчить и постараться выспросить. Не открутится от деда, дед — хитрый мужик. Посмотрим, кто кого. И Джон спал в эту ночь спокойно.

Снилось ему, что работал он как ошалелый, а что делал — не понять. Мышцы разнесло от силы, как мячики. А проснулся — помятым и черствым, как вокзальный пирожок, — ну надо же такому присниться. Кто тут кого обманывал: тело голову или душа тело? Не разберешь, пока еще раз, снова, не выспишься. Да, потрудился он за свою жизнь много. Есть работа простая, а есть — без программы не обойдешься. Печь, например, сложить. Он пять раз кирпичи разберет и вычислит, но не отступится — своего добьется: печь не дымит и греет жарко. И лапти плел, и валенки подшивал, и бочки клепал, и лыжи гнул, и санки делал, и всю мебель — своими руками: диван пружинный, кровать высокая, под красное дерево, шкаф резной с зеркалом, стулья со спинками получше венских, а полка для посуды — как игрушечка, и без бокалов сверкает; и землю копал, и крыши крыл, и дома строил, и погреба делал, и воду проводил, и дрова заготавливал, и силосные ямы ломом долбил, и колодцы рыл, а вот, правда, корову так и не научился доить. Это уж точно не мужская работа.

Но и это не все — так как война тоже не только смелости требовала, но и умения: стрелять, плавать, плоты мастерить, окопы рыть, в ногу шагать, песни петь, кашу варить, на ходу высыпаться. Работал — умаривался, зато снов таких не снилось: будто на дно проваливался, лишь только бок плоскость почувствует. А теперь, паразитство, что ни ночь — то концерт включается. Да ладно б только жизнь в потемках вспыхивала, а то ведь и смерть являться стала. Наверное, поэтому старики не любят помногу спать, что снов таких противных избегают.

С толпой мужиков, чуть от них приотстав, шла женщина. Молодая, в светло-зеленом платье — от ветра оно трепыхалось, как крылья у стрекоз. У мужиков кулаки как будто гирьки пудовые — тик-так, размахивают ими, торопятся.

Дорога вела через песчаный карьер. Редкие дома встречались на пути, солнце зловеще лежало на конце прямой улицы — день, видать, клонился к вечеру. Дорогу засыпал сплошной песок, словно красного кирпича натерли горками.

Среди голого песка неожиданно возникло дерево. Все остановились и взглянули туда, где должна быть вершина, но ее как будто кто спилил. С нижних веток свешивались снизки скукоженных плодиков, похожих на пересушенные подберезовики. Листья маренового цвета — каштан, не каштан, — никто не знал, как называется это дерево.

Все молча двинулись дальше. А женщина со стрекозиными крыльями снова чуть поотстала и отломила веточку, понюхала да так и зажмурилась от удовольствия.