Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Неужели они даже не отбежали подальше, когда решили взорвать ее? Неужели не сработал инстинкт самосохранения? — твердила она свое.

Джон ничего такого ни про какие инстинкты вовек не слыхал, а потому на ее вопрос ответить не сумел и вскоре ушел, не договорив чего-то; главным в их встречах дальше было — желание Джона разобраться в самом себе хоть немного с помощью умного человека, которому довелось по чистой случайности узнать его в минуту страдания, — там, у воронки. Мучило еще и то, что она тогда могла сделать вывод, будто у Джона каменное сердце. Он сам не мог себе простить, как поспешно — во всяком случае ей могло так показаться — заворачивал в свою дождевую накидку тело ребенка, и при этом матерился.

Была еще одна маленькая причина встреч с его стороны — Маргарита не называла его Долдоном. Ну разве не может позволить себе мужчина посидеть за столом рядом с женщиной, величающей его по имени-отчеству? Мог.

Но однажды он все-таки оконфузился.

Серьезная Маргарита вела себя с ним, как с учеником, он и поддался на эту удочку, задав один мучивший его вопрос. Дескать, сколько же в себя принимает земля? Если посчитать, например, хотя бы людей, весом в среднем по семьдесят килограммов — сколько же умирает и рождается их ежедневно, — то можно представить, какой легкой когда-то была она и как бы не перегрузилась и не сошла с рельсов? Вот и наступит тот самый конец света.

Маргарита весело посмеялась и сообщила, что земля никогда не обрушится, потому что вес ее не меняется, сколько бы в нее ни уходило и сколько бы на ней ни появлялось.

— Непонятно. Дерево, например, сгниет — весит сколько, а новое вырастает — уже другой вес.

— Вот вы сами себе и объяснили: закон превращения.

— Не объяснил, а еще больше запутался.

— А вот, — она достала с полки учебник по истории СССР для седьмого класса. — Вот, слушайте. «Ломоносов в 1748 году открыл закон сохранения массы вещества при химической реакции. Просто и понятно он писал об этом своему другу: «Все изменения, случающиеся в природе, так происходят, что если к одному телу что-нибудь прибавится, то столько же отнимется у другого». Так что, — она захлопнула книгу, — ничего на свете не берется ниоткуда и ничего не исчезает в никуда. У земли свои законы.

Но такой закон показался Джону липовым: все же что-то должно с земли исчезать. С концами. А то выходит, что мина, пролежавшая в земле несколько десятков лет, превратилась в… страшно выговорить — в клочья от ребенка.

— Ты извини, Ивановна, до седьмого я не дошел, у меня четыре неполных класса. — Он поджал губы от желания тут же закурить, но курящих в доме не было, и он воздерживался, терпя и мучаясь, хотя в этом был тоже какой-то приятный для него момент. — В общем, я понял твою мысль: все сущее суще. Так?

— Похоже, так.

— Но как-то не верится: а если есть на земле то, что не имеет никакого веса? Если есть такое в человеке и в дереве — я не имею в виду граммы или килограммы, — то вдруг оно не учтено твоими законами?

Он провоцировал ее на желанный ответ: да, мол, и это не исчезает, разумеется в наличии. Но Маргарита обиделась:

— Это не мои законы…

Короче говоря, это был еще не конфуз: не знать чего-то из учебника человеку недоучившемуся — невелика беда. А вот как жены узнают, что муж ее время от времени навещает другую — тут никакими законами объяснить невозможно.

Вот и все про учительницу Маргариту.

И вот теперь, спустя несколько лет, он снова подошел к ее дому; было пасмурно, отчего казалось, что уже вечер.

Дом стоял, как и прежде, с вымытыми окнами. Правда, маленький беспорядок привлек его внимание: у палисадника оторвалась штакетина и валялась поперек стежки. Видно, кто-то, поскользнувшись, схватился за нее неловко, ища поддержки, а она держалась на ржавом гвоздике. Дед осмотрел штакетину, затем воткнул веник в забор и принялся прилаживать планку к месту, пожалев, что не нашлось в кармане нового гвоздочка. Из дома вышла молодая женщина и, взглянув на Джона пристально, крикнула куда-то в открытую дверь террасы:

— Мама, ты, что ли, плотника вызывала?

Джон поспешил прочь, устыдившись своего визита, — к чему он теперь, да еще при посторонних. Все позади. Одна видимость… Но вдруг остановился как вкопанный и сказал, обращаясь к встречному в шляпе:

— А веник, дурак, забыл.

Как без веника домой?

В очередь он все-таки встал.

Казенных — это тех, что она выдала ему для ее собственных нужд — при нем было два рубля да рубль на баню. Это три. Да пятерка при себе — заветная, в шапке.

В очереди он суетился, то и дело забегал вперед, оглядывался назад: совсем не мог стоять без дела. Просил продавщицу разрешить подавать ящики, но ему не разрешили, затем сходил покурить, а вернувшись, ввязался в перепалку и был на стороне продавщицы, которой сочувствовал: потаскай-ка день в день ящики, поотрывай-ка ими руки, еще не таким грубияном окажешься. И громко, чтоб все слышали, подсчитал, сколько в среднем она поднимает тяжести, если даже выдавать бутылку на руки, а в ней поболе полкило. Выходило на тонны. И очередь притихла в уважительном молчании, ожидая покупку, а некоторые тоже стали предлагать помочь с ящиками, но продавец только шикала, отгоняя помощников подальше от товара, и старалась сама до пота по глазам.

Наконец Джон подошел к прилавку, где пора уже доставать кошелек и держать деньги наготове: тебе стукнут перед носом донышком, а ты по тому же месту кулаком с рублями — не считай, все пересчитано. Пора было выйти и распотрошить шапку. Он для верности помял отворот козырька — припрятанная денежка хрустнула — и поторопился выйти, предупредив мужика за собой, с бородавчатым носом, что сейчас вернется не мешкая. При едва проступающем свете сумрачного дня он выудил неловкими узловатыми пальцами то, что было положено им подальше. Празднично мелькнула белая бумажка — он ее в сердцах отбросил и в нетерпении стал щупать снова. За козырьком шапки больше ничего не нашлось. Тогда его осенило, и он почему-то жутко покраснел, как пойманный за руку вор, и, уже не сомневаясь в догадке, подобрал отброшенный было клочок от тетрадного листка. Пододвинувшись ближе к темной витрине, словно ища прикрытия от смущения, он разобрал буквы: «На-кось вы-ку-си». И подпись.

Он было снова засуетился, загорячился, вертанулся на одной ноге, спешно подбирая придумку для очереди, которая его запомнила. Мол, потерял или выпало — и тут же нашлись бы жалетые, а у него на крайний случай были еще три рубля, и он мог бы со спокойной совестью, мстя за проделку, вступить в честную долю, но пить за углом Джон считал последним делом, а тех, кого видел со стаканом в вытянутой руке, — пропащими. И он поплелся домой, сгорая, от стыда, представляя себе пупырчатый нос того дядьки, который, казалось, только и вырос за тем, чтобы заглядывать в рюмку и соваться в чужие дела. Значит, тот будет крутиться возле магазина, пытаясь решить загадку странного исчезновения нетерпеливого деда, и… Промочить бы горло не мешало. Но он не зашел даже в баню, где можно было бы напиться на свой рубль если не пива, то квасу, а прямиком подался вперед, шел и шел свои семь километров, разгоняя подошвами хлипкую кашу, и уже не думал ни об учительнице, ни о пропаже из шапки, а только о ней — о своей настырной жене.