Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Забивай ребенку мозги с детства своими записками. Еще успеет, наработается вдоволь.

— С детства к труду привыкают. Вот мы… А что это ты быстро вернулась?

Гаврик не дал ответить, перебил:

— Я вот в Париж съезжу за куклой, а потом к тебе вернусь и стану тоже пастухом.

Дед посмотрел в окно: синее небо оставалось синим, белыми — облака по нему, трава на канавах прорезалась — зеленая. Все стояло на своих законных местах. Как положено. И только дети никогда ему не были понятны — ни свои, ни чужие. Городские мечтают быть пастухами, а деревенские, не успев привыкнуть к сухому носу, мчатся в город, так никогда и не делаясь городскими. Они изредка здесь навещают отцов и матерей, и ему видно, как они заметно раз от разу стареют, и животы их с каждым приездом становятся все пухлее, но на лицах, как на младенческих, ничего не написано: соскучились ли и вправду или состарились? А то чего бы сюда приезжать без дела?

Загремела подойником жена: после отела корову доили часто — и сказала, не переступая порог, скороговоркой:

— Тебя ведь и на этот раз выбрали. Сколько ни уговаривала — ни в какую… Мол, он на пенсии семь лет, а не отдыхал нисколько. Пастухом, говорю, выбрали, так что готовь кнут и трубу, — досказала она из-за двери.

Джон лишь крякнул и посмотрел на повеселевшего Гаврика.

— Опять все ягодные места обойдем, а ты, может, мину найдешь и мне покажешь… — зачастил он взволнованно.

Джон махнул сокрушенно рукой и пошел в третий раз в предбанник, на свое законное место для курения, где бабка, опасаясь пожара, поставила ему миску с песком для окурков, — посидеть в одиночестве. Подумав там с полчаса, вернулся в дом и сказал:

— Ладно, шут с вами, попасу еще годик. А за это ты меня отпустишь в Мешков.

— Что ты там забыл?

— Зубы вставлю. У Коростылева, помнишь? Воевали вместе.

— Я-то помню, да он забыл.

— Эх ты, — отвернулся от нее Джон, — думай, что говоришь.

Коростылева он видел после войны один всего раз — случайно, на улице, когда ездил в Мешков выписывать на фабрику фанеру для нового дома. Фанеры Джон тогда так и не выписал, потому что, пока отмечали с другом встречу, успел забыть, зачем приехал. Да и гори огнем эта фанера, если душа освежилась воспоминаниями: и про шляпу, и как Джон в Польше для своего артиллерийского расчета мыло раздобыл, и про ночевку в одном чешском городке, где они с Коростылевым и с Никитой ночевали в каком-то доме, словно в царских палатах. Все заграничные города вспомнили и обсудили. Вспомнили тех, кто не вернулся с ними. Коростылев устроился работать в зубопротезном кабинете в городской поликлинике и уже тогда предлагал Джону подремонтировать «жевалку». Джон потом как вспомнит эту их встречу, так сразу и собирается ехать зубы вставлять. Двадцать лет собирался, пока совсем не обеззубел. Все было некогда — то покос, то сев, то жатва, то корова отелилась, то телочку сдавать надо, то выгонять пора, то картошку копать, то погода нелетная.

Улицу, на которой жил Коростылев, он, кажется, не забыл, но надо было бы уточнить адрес — а у кого? И тут он вспомнил, что давал его Профуре, чтобы съездила к нему поменять свои белые на золотые — так ей захотелось. Вдруг да записан у нее где-нибудь адресок.

Зацветала вовсю верба, и Джон выбрал три штучки с колобочками покрупнее и направился вдоль деревни, будто жених на свидание, к дому Профуры. Бабка поставила пучок на подоконник, радуясь веточкам, как обнове. К той требовался особый подход, если что-то хотелось узнать; новости же у нее скапливались разные, и редко кто туда не захаживал для прояснения ситуации, возникшей по тому или иному поводу. В ее сведениях нуждались, помня мудрость: не зная броду, не суйся в воду. Но Профура ненавидела сплетников, и, обращаясь к ней, приходилось как раз увертываться от соблазна обозвать ее саму таковой. Трудная оказывалась задача. А некоторым и вовсе не по силам.

Джон понимал, что адрес нужен ему вовсе не для того, чтобы вставить у Коростылева новые зубы, а хотелось повстречаться и, может быть, убедиться в вечной преданности тех, с кем свела давным-давно дорога войны. Много раз он думал, почему эти люди стали дороже и незабвенней остальных, хотя и другие, встреченные в мирной жизни, порой становились друзьями. Но кончались дела — проходила и дружба. Неужели только потому, что там, на войне, не оставалось места для неискренности и лжи в отношениях и была в них только высшая необходимость, когда жизнь твоя тебе вроде не обязательна, но жизнь другого, такого же солдата, как и ты, казалась ценностью, и ты горой стоял, за него, за его детей и жену, за мать, которые ждут. А тот точно так же стоял насмерть за тебя. Как назвать это чувство: человеческой преданностью или общим желанием победить?

— Там и панковские ребята, и рыжовские, и хохловские, почитай, от каждого двора по четыре, — между тем говорила Профура, довольная преподнесенными ветками вербы, выискивая в картонной коробке со старыми облигациями адресок. — Кроме твоих девок. Твои девки разудалее всех оказались. Мешков им не город, прямиком в столицу ухнули. Ну дак как, живут помаленьку? Машина небось у каждой — отец скопил.

— Обкатаются на моих машинах. Я хлеб в будках не вожу, чтоб на машину себе наторговывать. Нехай сами заработают, — уже злясь и спохватываясь, что связался с Профурой, сказал Джон. — Ладно, и без букв найду, по памяти. Я если раз был где, то уже не потеряюсь.

Профура простонала ему вслед:

— Погоди-ка, постой капельку. Я соображу.

— Туго что-то кумекаешь.

— Привет передай от меня, если жив еще, да привези-ка мне колбаски оттедова мягонькой, с килограммчик. Деньги-то есть? Ай дать?

— Пока способен на себя заработать. Не пропиваю.

— Дак ты, Семен, и пропьешь, то в пять раз больше наверстаешь. То-то же твоя Ляксандра Петровна счастлехонька за таким мужиком, а я вот всю жизнь одна-однехонька, чихну, так «будь здоров» сказать в доме некому. — И Джон в ее тяжелом вздохе уловил восхищение собой.

Подмигнул:

— Придется привезти тебе колбаски.

Дома он собрал гостинец: в деревне весной ничего особенного не бывает, разве что сала кусок, а едят его или не едят городские — не вопрос, пожарить всегда хорошо. Он завернул кусман в наволочку.

— Да куда ж ты попрешь целый окорок? — поджала губы в недовольстве жена.

— А то на части прикажешь пилить? Не бедные, чтоб по огрызку дарить.

Она подумала и велела положить еще в сумку моркови, а не трудно нести, так и луку, хоть с пяток головок, и сушеных яблок.

И он сказал ей почему-то с горечью:

— Ваша порода всегда была жаднее нашей, запомни это. Но вы умели притворяться.

— Не жаднее, а бережливее. Зато ты готов с себя последние портки стянуть, лишь бы понравиться, и если бы не я — сверкал бы давно голым местом.