Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Ну не открывают же, — канючил за спиной Гаврик.

— Отвяжись на минутку. Мы, в конце-то концов, не завтракать стучимся. Теперь уж точно добьюсь своего. Не может того быть, чтоб не открыли.

И когда Джон в очередной раз занес кулак, чтобы грохнуть в мягкую обивку, на которой матово светились металлические буквы с фамилией друга, дверь неожиданно приоткрылась, и кулак его оказался над лицом присевшего от неожиданности Коростылева.

— Здорово, Алексей Матвеевич! — почему-то тихо, как больной, поприветствовал его Джон, все еще не опуская кулак. — А я тут маленько расхулюганился. Долго ж вы спите.

— Не петухи — спозаранок петь, — ответил тот, пропуская вперед старика с сумкой и мальчика за ним. Его маленькая головка слегка покачивалась на плечах, словно он мысленно с чем-то не соглашался. Глаза, темные еще больше, чем раньше, от седых ресниц, по-прежнему светились проницательностью и умом.

— Ну, давай принимай, — и Джон осекся на полуслове, оглядываясь по сторонам. Он попал не в квартиру, а, по-видимому, в музей, где стояли вещи, которыми, на взгляд Джона, пользоваться было незачем: какие-то с кривыми ножками и с позолотой столы, причудливые шкафы, кургузые кресла. На стене иконы.

— Богу веришь? — опешил Джон.

Коростылев мрачновато взглянул и сказал в пространство:

— Верю. Только своему.

— Вижу.

— Вот и смотри на здоровье.

— И это ты все на зарплату нажил?

Коростылев, видя, что Джон в этой комнате не желает садиться, пригласил, повысив голос, их с мальчиком на кухню.

— Своими руками заработал.

— Ага, значит, надо понимать, на зубах? Так. И мне вставь. Я тоже в долгу не останусь. Вот, — Джон открыл рот на всю ширину. — Почти все растерял и ничего не нажил. Не успел за работой.

— Посмотрим, что можно сделать, — сказал Коростылев, успокаивающе.

На кухне было не так красиво, как в большой комнате. Джон сел поудобнее на стул с высокой спинкой, лицом к окну, и зуботехник постучал молоточком по корням его зубов. Сидя с открытым ртом, Джон глядел на маленькую, покачивающуюся голову друга, и к нему пришла нелепая мысль: от мелкого лука слезы злее. И когда Коростылев потрогал пальцем расшатанный глазник и Джон ощутил во рту привкус крови, он понял вдруг, что сейчас укусит этот трясущийся палец. Отхватит до основания. И засмеялся недобро, сообразив, что кусать-то ему стало нечем. Коростылев отпрянул от Джона к окну. Джон встал, смахнул ладонью с подбородка слюну и хмыкнул:

— Спасибо за беспокойство. Мы пошли. Жевать металлом вредно. На молоке держаться будем. Без зубов. На вот, — он пододвинул ногой сумку, — вытаскивай. Окорок. Тоже своими руками сделанный, ничего стыдного в этом нет, бери.

Коростылев попытался остановить Джона:

— Да что ты как маленький. Я же сказал — за день сделаю… Коростылева вся область знает. Сами несут…

— Ага. На дом… Ну, прощевай, нам обратно дорога долгая, да позавтракать надо внуку. — Он вывалил гостинец из сумки, освобождая ее, прямо на пол.

— Да я сейчас… Давай вместе позавтракаем, — засуетился Коростылев. — Это внук такой? А у меня нет, никого…

— А это ж кому все останется? — махнул Джон рукой в сторону комнаты.

Коростылев пожал плечами.

Джон, не зная, что сказать, только и смог, что крякнуть.

— Вот тебе, брат, и полпорции по-столовски, — сказал непонятно дед Гаврику, и они застучали обувкой вниз по каменным ступеням, как будто опаздывали на поезд.

Домой он привез куклу, колбасы для Профуры и полную сумку хлеба.

Когда покупали куклу в магазине «Игрушки», Гаврик сказал:

— Дедуш, но она ведь не говорит?!

— Ничего, внук, и заговорит, и забегает, раз к нам едет, получше парижской воспитаем. Вот как тебя, — он погладил его по мягкому ершику.

Бабка, увидя хлеб, сразу набросилась:

— Оголодал, что ли, военное время наступило? Или хлеба не видел?

— Видеть видал, да такого много не едал — городского. Тьфу, паразиты, надо же придумать такое — городской хлеб. Наш это, деревенский.

— Ты-то его ро́стишь, что забеспокоился!

— Ро́щу, и ты ро́стишь, и Гаврик маленько пособляет, раз тут живет. Мы не на лифтах раскатываем, а пехом ходим — по землице.

— Не ходим уже, а топчемся, — вздохнула бабушка в тут увидела свою куклу. — Ох, голубушка, — только и смогла выговорить и утерла глаза, как от дыма. — Да где ж ты такая доселе дня пряталась и нас не знала?

Она прижала куклину и Гаврикову головы к себе, а Джон, не долго мешкая и пользуясь моментом, закурил с дороги прямо здесь, не отходя от зеркала, заглядывая через него, как через окно, на жену. Закашлялся от дыма до слез.

— Труба иерихонская, — жалобно сказала бабушка.

— Труба архангела Гавриила, — поправил дед. — Трубу мне! — велел он тут же. — В колидоре, в бабушкином платке, за кадушкой с салом.

— И-и, когда ты ее успел засунуть, а я платок ищу, бессовестный.

— У тебя их миллион, а труба — одна на всю деревню… Вот думал, что оттрубил свое, а ты опять заставила.

— Не я, а люди. Я — отговаривала, — бабушка с лукавинкой взглянула на Гаврика. — Пойду платье подберу, выгонять завтра.

Гаврик попросил потрубить.

— Дам, если скинешь с глаз долой прилепленную голову!

Он уже вертелся под ногами в своем хоботе. Соскучился, негодник.

— Скинул, гляди! — и положил противогаз в кресло.

— Тогда слухай внимательно.

Дед показал, как надобно поджимать нижнюю губу, чтоб вышел звук, и насколько распахивать грудь для воздуха. Трубанул. Сперва у него получился бычий глас, а потом прозвучала высокая трель жаворонка, и застучал в висок сигнал солдатской побудки — ту-ру-ру.

— Этот мотив называется — «Послы неба». Я сам сочинил. Иди на крыльцо и попробуй, только вряд ли получится, ведь у тебя по пению сплошные двойки.

Гаврик умчался, а дед плюхнулся в кресло и тут же подпрыгнул, сев на противогаз. Вздумает еще завтра надеть — все коровы взбесятся от страсти такой!

Не-ет, не весело на свете жить, коли не о чем тужить.

И что он только нашел в этом противногазе?

Дед подошел с ним к зеркалу, попробовал примерить. Еле напялил и — снять не может. Уморился, присел в кресле, отвалившись к спинке и вытянув ноги.

Так и застали его внук с бабушкой, нарядившейся в новое платье. Остановились в дверях и давай над ним хохотать, а он себе из хобота: аха-ха, аха-ха-ха.

— Посмотрите, дым из трубы у меня не идет?

— Валом валит, — сказала бабушка, подмигнув Гаврику. — И огонь искрами…

— Аха-ха-ха!

Сняли ловушку с головы. У деда все лицо в слезах.

Отшумело его поколение, оттрубил он свое.

— Дедуш, не плачь, летом подсохнет, я и вам с бабушкой по противогазу найду, — поняв его слезы по-своему, сказал Гаврик. — А пока поноси мой.