Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Но про окорок не сказала больше ни слова.

Поезд в Мешков отходил в четыре утра. Всю ночь Джон прослушал часы, которые висели в деревянной коробке и были с подсветкой: маятник бухал, как никогда, о стенки коробки, — где ж тут глаза сомкнешь. Гаврик же под боком спал сладко и даже не слышал, как всю ночь за дальним лесом проносились скорые поезда. Было сухо во рту, от жары, что ли, и все время хотелось пить, словно после селедки, или выйти во двор, на свежесть. Еле дождался он положенной к дороге минуты и, одеваясь потеплее, думал о себе в третьем лице: куда это в такую рань спешит седой старик и торопит за собой мальчика, будто самого себя маленького?

Наконец они вышли на воздух, уже по-весеннему терпкий, но еще морозный, и каждый понес свою ношу, стараясь не отставать один от другого. Гаврик, негодник, согласился только на то, чтобы не надевать противогаз, но не брать его совсем ни в какую не захотел. Пришлось уступить — в деда упрямый, молодец. И теперь он тянул поклажу, низко отвесив руку с сумкой. Хобот в нее не вместился и тащился следом, свисая, как засушенная змея.

В вагоне оказалось малолюдно — этот состав собирал рабочих из ближайших деревень и вез в Мешков на стекольный завод и фанерную фабрику. В купе, жестком и настывшем за ночь, кроме них, никого не оказалось.

«Что за люди, — думал Джон сонно, — ни на работу, ни с работы их не дождешься…»

— Дедуш, спишь? — толкнул под локоть Гаврик.

— Придремни и ты маленько.

— Расскажи сказку.

— А я и не знаю ни одной.

Внук недоверчиво засопел.

— Ну вот, где-то читал, слухай.

Не было у старика со старухой дров. «Сходи, старик, сруби дерево в лесу». Взял тот топор, пошел. К одному дереву примерится, к другому: молодых стволов старику жалко, могучее не перерубить ему, а старое в самый раз сгодится: и сучьев много, и ветром вот-вот завалит. Замахнулся, а дерево ему человеческим голосом: «Не руби меня, старче, я тебе помогу за это. Проси чего хочешь».

«Так вот, за дровами пришел. Дровишки поконча́лись».

«Ступай, будут вам со старухой дрова».

Вернулся старик, а во дворе дров тьма-тьмущая.

Старуха диву дается, что да как спрашивает.

Старик без утайки и выложил, как дело было.

«Во, дурак, — заругалась старуха. — Ступай обратно да попроси богатства».

Пошел старик к дереву, попросил богатства.

Зажили они как цари — ни нужды, ни горя, а старуха снова к деду прилаживается: «Помрем мы, старик, скоро. Сходи к дереву, попроси, чтобы сделало оно нас молодыми и сильными, чтоб все люди боялись».

Нечего старику делать, пошел просить, как велела старуха.

И превратило их дерево в медведей.

Джон замолчал, задумался.

— А дальше? — спросил Гаврик.

— А дальше: поживешь — узнаешь. Людьми быть, брат, лучше всего.

Мозг как катушка, на которую наматывается колючая проволока, — это память о войне. Виток, потом еще виток. Для чего мне сейчас, в добрый момент, вспоминается тот или другой, кого я видел под огнем, будто побывал на иной планете, и неужели все это выдержала земля? С какой целью катушка то сматывает, то разматывает витки, и получается, что я уже ничего не знаю о жизни, и единственно, что могу теперь: представить себе чье-то лицо и угадать чью-то душу. Будто он — это я, и мое право представлять себя самого наизнанку. В каждом из нас много нас. Я и Гаврик, и отец мой, и отец моего отца… Вот тебе и история в учебнике для седьмого класса…

Сам он не верил ни в бога ни в черта. Все там будем — в земле, и нигде больше. Но теперь он знал и другое: человек рождается с чем-то таким, что не поддается ни угрозам, ни посулам, ни пасмурной погоде, ни клевете, ни кошельку, ни времени, ни смерти. Иначе зачем бы рождаться людьми, а, действительно, не медведями…

Поезд не торопился. Джон погладил по голове притихшего внука, вынул именные часы на серебряной цепке, подаренные дирекцией совхоза при проводах на пенсию.

— Сколько, думаешь, время стоим? — спросил он зашевелившегося Гаврика.

— Полчаса.

— Да какой там полчаса, уже целых тридцать минут. До обеда не доберемся — каждой станции особо кланяемся.

А может, и жить так же надо — кланяясь всему на пути, что ни встретится, и тогда отпущенные километры твоей дороги растянут время?

И все-таки приехали они рановато: солнце едва-едва разбило ледок на асфальте.

Но город давно проснулся.

— Это тебе не деревня, где спать до обеда можно, — пыхтел дед дымом, сладко покуривая на свободе и подталкивая Гаврика в плечо, мол, шагай побыстрей, будь как дома.

— Да ты не говори неправду, — обиделся Гаврик, что дед принижается перед городскими, — вы встаете, когда еще совсем темно. Ты и бабушка тоже.

— Или едва стемнеет, — непонятно сострил дед. — Нам что: лечь да встать. В деревне самим не спится, в городе — дела не дают.

Дед, очутившись в чужом месте, стал как будто еще старше. И не здоровался со встречными. И ростом казался здесь меньше. Гаврик спросил: почему?

— Пропорции нарушились, брат. Знаешь, что это такое — пропорции?

Джон пристально оглядывался вокруг, припоминая путь. Дома — ни великие, ни маленькие, асфальт — ни чистый, ни грязный, люди — ни городские, ни деревенские, — и по нечаянности поцеловался лбом с чугунным столбом.

— Ах ты ж, неловкость — чужому столбу шишку набил! Ну ничего — зато познакомились.

И вот вместе с этой, от неловкости, болью проступила в душе тревога, но не оттого, что боялся не найти нужную улицу, заплутать в городе, как в лесу: всю Европу прошел, не заблудился, а тут-то и подавно разберется. Иная была причина тревоги, и ее назвал вслух внук:

— Дед, а вдруг он тебя не узнает, и тогда мы останемся без завтрака.

— Испугался, нашел чего. Целая сумка еды, — как-то слишком податливо не согласился Джон. — И с чего бы не узнать, конечно, постарел немножко, да и он, думаю, не молодел все эти годы. Пошли смелее.

Поплутав для развлечения по базару, который горячо дышал воскресным парком на утреннем морозце, направились прямиком по проспекту и на каждом перекрестке читали по слогам, куда пришли, и дед чувствовал себя бездельником, туристом, на которого оглядывались любопытные. Наконец сориентировались.

К удивлению Джона, им никто не спешил открывать, но в квартире через дверь слышалось движение: протопали, покашляли, прозвенел какой-то звонок, не то будильника, не то телефона.

Джон постучал кулаком.

— Померли они там, что ли, все?

— Пошли, дедуш, позавтракаем в столовой, — стеснялся горячей настойчивости Джона внук.

— Постой, не может того быть, чтобы он меня не встретил как человек… — И дед еще раз забарабанил, хотя над ухом прекрасно видел кнопку звонка, но ему не хотелось входить в квартиру, как входил сюда кто-нибудь другой. Джону хотелось и шумно, и весело — как на свадьбу.