Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Ну почему, почему она над ним всю жизнь подсмеивается?

Вот только ступил за порог — и снова: Долдон.

— Между прочим, — сказал он, разуваясь, кряхтя, — царь был такой. Царь Долдон. У Пушкина. Была б ты пограмотней, сама бы знала. И Пушкин его хвалит, доволен им. Хороший, мол, был царь, лучший из всех.

Гаврик мельком зыркнул на деда и кряхтанул, совсем как он.

— Ты шибко зато грамотный. Он, может, и царь, да ты — олух. Вымок по глотку и радуется. А еще ребенка чистоплотности учит, сам же хуже свиньи в грязи выволокся.

— Не выволокся, а шел. Погода плохая.

— Вижу, что дошел. До ручки. Ну что ты будешь с ней делать!

— Дед, — сказал Гаврик, когда он прошлепал, оставляя следы, босиком в коридор за тазиком, — царь был Дадон, а не Долдон.

— Нехай. Не велика разница, да и то, может, опечатка. Но хоть так, хоть этак, а боле она меня Долдоном обзывать не станет. Вот увидишь. И как это я сразу не допетрил об этом факте истории, а ты не подсказал. Но теперь-то помалкивай — не выдавай, мы с тобой считаемся единомышленниками, учти это.

— Тсс, идет.

Дед, наливая в таз воды из чайника, сменил тон, сообщая:

— Гаврик, а лю-ю-юбить!

— Кто кого?

— Она меня, — показал он на бабушку и засмеялся. — Поэтому и ругается. Не доверяйся словам женщин, никогда, внук.

— Прямо уж, — ответила бабушка и подала деду чистые белые носки.

— Ну, что я говорил! — сказал дед, торжествующе.

И точно, никогда она больше не называла его Долдоном: велика честь — посчитала. Дед попервости заскучал даже: то ли дело было: дол-дон, дол-дон. Что ни говори, а звучало.

Девятнадцатого марта прилетели скворцы — на два дня раньше прошлогоднего. «Явились послы неба», — записал он на столбике в коридоре, где уже были записи, когда отелилась корова, когда занеслись куры, когда приходил налоговый инспектор, а за ним следом — страховщик.

— Ты что тут накуролесил? — спросила она его, как бы принюхиваясь к буквам, которые он вывел аккуратным почерком и ярко. — Зачем ты без дела столб исчеркал?

— Со следующим годом прилет сравню.

— Доживи-ка хотя бы до завтра, не загадывая, — вздохнула жена и ушла доить Февральку.

— А тебя только и интересует, что яйца считать. Поболе бы нос свой курносый везде сувала, — проворчал он вслед, но про себя поддакнул верному замечанию.

В тот же день он решил проверить внука на самостоятельность. Должен же быть какой-то смысл в том, что тот живет рядом с дедом, кроме укрепления здоровья.

Бабка в это время отправилась вместе с другими женщинами в чей-то дом — выбирать пастуха для стада. До сего времени этим считавшимся в деревне сугубо мужским делом занимался Джон, но он устал и решил хоть годок пожить для себя. Кого выбирать — они не знали, а значит, просидят до ночи, раздумывая обо всех выгодах и невыгодах той или иной кандидатуры. На этих выборах, как ни странно, учитывалась даже внешность.

Гаврик играл во дворе, выгоняя щепкой из лужи воду: вода набиралась вновь, и Гаврик соображал — откуда: ведь дырки в земле под нею не было. Да при этом он был в своем противногазе, — только так дед называл теперь его игрушку.

Джон подумал и вырвал из внуковой тетрадки для рисования большой лист, послюнявил фломастер и вывел красными буквами покрупнее следующий печатный текст (шустрый Гаврик уже читал деду по букварю):

«Согрей чаю с яблоками и поставь воды кастрюлю для поросят Затопи плиту и свари картофельного супа Мясо найдешь в кадушке, а чурки из печки вытащи и поставь в колидор. Картошку достань в дырке где лазит кот. А на кухне картошки нет. Там одна мелкота понял? Дедка».

Положил записку на стол под зеркало, поближе к тарелке с пряниками, и стал ждать, припрятавшись на печи.

Гаврик скоро пришел и долго не замечал записку, пока не полез за пряником. Он читал ее по слогам вслух, а дед на печке под тулупом, выставив востро ухо, повторял за ним слоги, шевеля беззвучно губами и умиляясь складности записки.

Гаврик долго сидел тихо, видно соображая, как приступить к выполнению задания. Позвал:

— Дедуш?

Он чуть не кашлянул, мол, не ищи, своих дома нету, а чужие не знают, где живем, так что старайся, соображай.

Было слышно, как Гаврик загремел спичками, стал их по одной зажигать.

— Да что ж ты берешься не по порядку, — взлетел дед из-под тулупа и стукнулся головой о притолоку, отчего еще больше рассердился. Он боялся не столько пожара, сколько бесконечных бабкиных нареканий об этом.

Гаврик смеялся как ни в чем не бывало.

— Чего ты рот открыл? Ведь ясно написано: сперва вынь чурки и вынеси в колидор.

— Сперва «согрей чаю», — показал на документ Гаврик и снова засмеялся. — Я сразу догадался, что ты со мной так поиграть захотел.

— Как это поиграть? К делу привыкать сызмальства надо, а то пропадешь.

— Жизнь всему научит помаленьку, — вздохнул Гаврик, подражая бабушкиной интонации. — Давай лучше в школу поиграем.

В школу они играли нечасто, но это была любимая дедова игра. Дед вел немецкий, а Гаврик арифметику и чтение. Иногда дед настаивал на уроке пения, но по пению Гаврик всегда у него получал двойки.

— Я тоже не певец, а слухай, как вытягиваю…

И тянул, беря горлом.

— Ты просто кричишь, мелодии у тебя нету.

— Есть мелодия… Ну, давай, коли так, начинать немецкий урок.

Дед произносил несколько слов, которые еще помнил, и вдруг замыкался в себе, а то и вовсе уходил покурить в предбанник.

Возвращался.

— Переменка кончилась, поехали дале.

— Дед, а почему ты не везде точки ставишь, когда пишешь?

— Есть всему причина. Ничего не бывает из ничего.

— А албанский знаешь?

— Знаю чуть.

— А румынский?

— Ну, они схожи.

— А польский?

— Этот не выговоришь, пока зубы такие, как у меня, не станут, — дед пошепелявил.

— А в Париже был?

— У нас что, урок географии? В Париже не был, но французов видал.

— Какие они?

— Да ничего особенного. Гусей знаешь?

— И что?

— А вот то, все сильно гордые, кто на нас налетал, взять хоть в двенадцатом годе. И говорят-то: гырл-гырл-гырл, точно горячей толченки в рот наклали и перекатывают — проглотить горячо.

— Ты почему их ругаешь?

— Да не их вообще-то, а так… Лезут кому не день, только лезчики из них никудышные — по плеши быстро зарабатывают.

Дед начинал сердиться. Гаврик знал, что это самый подходящий момент, чтобы побольше выспросить про войну. Но сегодня ничего на вышло — дед во второй раз встал идти в предбанник.

— А я в Париж поеду.

— Что ты там забыл?

— Куклу бабушке привезу, ходячую, с длинными, до пола, волосами и с моргающими ресницами.

— Да на что ж ей кукла? Ей теперь душу готовить надо.

— А у нее не было никогда игрушек…

Джон не заметил, как она вошла потихоньку и уже читала его письмо к внуку, а услышав слова Гаврика, почему-то смутилась и, словно в чем-то виновата, наклонив голову, отправилась в коридор, успев на ходу, однако, проворчать: