Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Улица закончилась. Обувь у путников запылилась, и мужики в черных костюмах стали досадовать, что нечем им обтереть солдатские ботинки. Женщина, та нисколько не смутилась, а в два присеста обтерла со своих босоножек красную пылищу носовым платочком и отбросила его прочь, в канаву.

Ни ветерка, ни звука. Самый угрюмый мужик постучал в дверь крайнего дома. На стук появилась хозяйка — было слышно, как она оттянула засов, и вскоре предстала перед гостями. Лицо ее сморила забота, а губы будто синим подкрашены, вздрагивают: вот-вот заплачет.

Поздоровались, и она им велела:

— Ступайте в левую комнату. Только, пожалуйста, ни о чем его не расспрашивайте, попрощайтесь и уходите. Постарайтесь, конечно, без сутолоки, чтоб сразу всем вместе.

И Джон в хозяйке узнал свою жену, но будто бы молодую.

Мужики согласно кивнули и проследовали за ней, как гуси за вожаком. Они ставили ноги на пол так, что казалось — под подошвами у них битое стекло.

Стрекозиная женщина и тут не спешила — и Джон знал почему.

Она поправила перед зеркалом пышные волосы и вошла, как балерина, на цыпочках, в спальню, где лежал он.

В этой комнате было много места и света. Единственное окно выходило на запад, и лучи заходящего солнца багряно-красными полосами ложились на пол и на белую простыню, под которой вытянул ноги Джон. Мужики теснились у стены. Женщина прошла к окну, и сноп вечернего луча преломился через ее стрекозиные крылья, отчего все вокруг стало золотисто-зеленым. Глаза женщины, точно такого же цвета, заструили магический свет, и Джон узнал у стены погибших товарищей, и самого угрюмого из них — весельчака Никиту Соловья, убитого пулей, предназначенной Джону: он тащил раненого Никиту на спине. После войны у Джона уже не было ближе друзей: нужный всем, он оставался одинок.

Женщина с крыльями не торопилась. Джон закрыл и открыл глаза: друзей у стены не оказалось. Взгляд его стал скорым и пронзительным, гримаса сковала губы, до этого безвольно сложенные копытцем. Женщина поймала этот взгляд, и смутное беспокойство овладело ею. Джон дышал ровно и продолжал смотреть на пришелицу с презрением, хотя понимал, что она очень красива. И тогда он увидел, что женщина заплакала. Слезинки катились по ее бледному лицу, как ягодки белой смородины. Ему стало жалко ее. Он погладил пушистые волосы. Жена тут же подоспела и скорее попросила, чем приказала:

— Уходите же!

Пришедшая нежно засмеялась и в упор поглядела на Джона — глаза в глаза: его взгляд начал тут же меркнуть, стекленеть, и он умер, но вдруг губы сами собой разжались и произнесли всего одно слово, которое в жизни ему не довелось произнести ни разу: «Прекрасная».

Так в памяти с этим словом и проснулся. Нет, по́том не прошибло, и сердце не лопнуло, а порядок мыслей нарушился. Он как будто с тех пор перестал спешить, как будто на одной ножке запрыгал, догоняя, вместо того чтобы мчаться на двоих. «Я покажу ей — прекрасную…»

И вдруг подумал о жене: «Я дам ей Долдона…» Но подумал с чувством уважения — как об учительнице. Сна пересказывать ей не стал. С некоторых печальных пор он не имел права на упоминание о женщинах, кроме как с точки зрения критикана. Он мог, к примеру, сказать о Доре-хлебовозке: «По-человечески никогда и на улицу-то не выйдет: двадцать раз из-за забора выглянет, пока ступить за ворота решится. Фукса и есть фукса. А все потому, что с хлебом в будке водку привозит и по ночам спекулирует… Фукса и есть». По-немецки он кое-какие слова еще помнил, хоть их в школе не проходил.

И все из-за учительницы. Дело прошлое. Звали ее Маргарита Ивановна.

— Пошли меня зачем-нибудь в райцентр, — просит жену Джон. — В баню.

— Запачкался.

Она не любила бывать нигде вместе с ним, но и одного не отпускала — это была мука. Ни туда ни сюда, как пилу: ты к себе, она на себя тянет, и терпенье когда-нибудь лопнет.

— Где моя пиловка?

Если он сердится, то начинает искать то, что ему абсолютно не нужно.

— Найди, я укажу.

Он ищет пиловку — так Джон называет ножовку, но принципиально не собирается исправляться, чтобы ее позлить. Она же на его принципиальность никакого внимания не обращает.

— Дай чистую рубаху и веник.

— Долдон. Задолдонит свое, так хоть кол на голове теши, а поступит по-своему. На, лови.

Она кидает ему рубашку с кармашками.

— Я мужик или кто? Сказал, значит, надо. Так что и майку заодно кидай, тоже голубую, — твердит он.

— Белую, — и майка летит от гардероба, но, до рук не долетев, падает на пол. Он, кряхтя, нагибается. Вот жизнь, в город сходить, помыться по-человечески, и то нельзя. По-человечески — это, разумеется, с пивком. И-то выпрашиваться надо.

Но мыться ему, честно говоря, вовсе не хочется. Позавчера свою баньку топил.

— Может, подкупить крупы? Рису?

Молчит.

— Сахар есть или привезти? — настаивает он.

— Иди, крупа ему нужна. Ты хоть знаешь, чем она на прилавке отличается от сахара?

— Ты все знаешь.

Он вконец рассерчал и ушел, не дожидаясь автобуса, по большаку с веником под мышкой. Будем мыться, раз такое дело. Еще чище станем, чем вчерась были…

В городе малолюдно. Но он знает цель — улица Кирова, дом 44. Это почти на краю, у инкубаторной станции.

«Цыплят куплю, если продают. За пазуху насажаю… Нет, по цыплятам сразу угадает, какой дом миновал. Но я-то не собираюсь чаи распивать? Только гляну… Проскочу да на домик зыркну».

Он торопится. День клонится к вечеру, и спина совсем взмокла от ходьбы по талому снегу.

Это случилось весной перед самой пенсией. Пригорки покрылись ягодником, на ракитах высыпали желтенькие цветики-комочки.

В их деревеньке была еще школа — на пять человек четыре класса. Некому стало учиться, все знали, что этот учебный год — последний, и не услышат они больше школьного звонка, голосистого, почище петуха.

В тот день он пас один, без Виктора, — подпасок приболел. Джон на какой-то миг придремнул, читая районную газетку, и вдруг услышал на другом берегу речушки или болотца — как хочешь, так и называй — взрыв!

Он, подскочив, снова сел всем прикладом на землю, опешив, и быстро оглянулся по сторонам: откуда-то закричала женщина. Джон понесся прямиком на голос — вначале по песчаной проталине, затем врезался в крапиву, ободрав до крови лицо, и выполз на брюхе из грязищи на то место, где курилась земля, зияла воронка и — страх божий! — валялись куски тела. Метрах в тридцати стояла женщина, он узнал Маргариту, учительницу, — ее трясло и она не могла выговорить ни слова. Джон перепугался не меньше. Рядом с ней у ног валялся распахнувшийся портфельчик, и тетрадки, рассыпавшиеся на испачканной траве, болезненно белели глянцевыми страничками. В стороне лежал дамский велосипед с цветной сеткой на колесе, которое крутилось, как заведенное.