Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Валеев прикинул в уме, как оно будет, но по своей нерешительности, которая иногда приходила совсем некстати, замялся и спросил совета у режиссера. Тот ответил — можно.

— А ругаться? — приглушенно крикнули сзади под общий смех.

— Цензурно и не всем сразу, — сказал режиссер.

С топотом и невнятным бормотанием толпа снова вылилась из зала. Оркестр сыграл свою медную бравурную, ослепительную партию, и снова угрожающее «ура» понеслось между рядами. Теперь, думалось лейтенанту, режиссер будет доволен. Но толпа снова обмякла, остановленная властным жестом, зашаркала по коврам.

— Не то, — помотал головой режиссер, вцепившись руками в седую шевелюру. — Подъема нет. Настроения…

Лейтенант Валеев почему-то почувствовал, что происходящее перестает казаться ему игрой. Ну, впору самому просить винтовку, чтобы бежать вместе со всеми. Он почувствовал досаду на режиссера и обиду за своих солдат.

А вспомнил еще вот что: однажды в крымском санатории ему показали гвардии лейтенанта, которого солдат заслонил от пули грудью.

— Это ж надо понять, да? Видишь, что в кого-то целятся, и — самому лезть под пулю, — говорил тогда взволнованный Валеев приятелю, показавшему спасенного лейтенанта. — И главное: ни в каком уставе не может этого быть, чтобы принимать чужую смерть, правильно?

Валееву вдруг страстно захотелось, чтобы сцена удалась, чтобы режиссер понял, какие необыкновенные люди у него в массовке. Рядом с ним кто-то хлопал себя по карманам в поисках сигарет и тихонько ругался — забыл, что курить в зале нельзя. Кто-то вытирал со лба пот.

— Граждане революционные солдаты и матросы! — вдруг громко и чуть ли не по слогам сказал режиссер, взобравшись на стул. — Сейчас вы совершите самое главное дело в своей жизни, вы будете решать судьбу революции!

Освещенный царски роскошными хрустальными люстрами зал словно умер. Даже монтировщики перестали бестолково стучать молотками на сцене. А те из солдат, кто сел в бархатные кресла, теперь стояли.

— …зато дети будут жить лучшей, счастливой жизнью. Да здравствует мировая революция! Ура!!

Лейтенант Валеев увидел, как бегут к сцене солдаты, стаскивая с плеча винтовки, кто-то поправляет пропитанный «кровью» бинт на голове, матрос машет бескозыркой с надписью «Громъ». И не было их на сцене, но вдруг увидел тяжелые ворота, которые распахиваются под напором бегущих.

Валеев оглянулся и увидел: осветители тоже кричат в своих ложах, и режиссер кричит…

А жаль, что репетиция скоро кончилась, — честно, жаль!

Усталость режиссера сняло как рукой. Он разрешил забрать костюмы, и прямо в пулеметных лентах и бинтах все разбрелись по машинам, которые тут же покатили по предпраздничному городу.

Вместе со всеми Саша Валеев пел старые революционные песни — «В бой роковой мы вступили с врагами…» — и глядел на прохожих. Те останавливались, и Саша сам видел, какой-то старик помахал им вслед рукой.

Если издалека посмотреть, то вся его жизнь походила на праздник. Да и теперь никаких проблем, а одно удовольствие дышать и смотреть на природу: цветы распускаются, липой пахнет, роса на траве блестит, которую даже издали за бриллианты принять можно, — а на самом деле только и знаешь, что обувать то сапоги, то валенки и проклинать эту чертову погоду и зимой, и летом: никогда от нее свободы нет. (Надоел этот свитер, натер шею, надо бы скинуть, да холодно станет.)

Так и любовь, — думал Джон, — капризна. Погода, любовь и женщина — одного рода, недаром придумано. Что ни говори, а горше, чем от женщин, на свете не бывает. Видимость, прельщение, трын-трава, и в результате выход один остается — не замечать, есть она — и пусть, а что будет, то и будет.

Но война — другого рода. Кто это сказал, что от нее возникает желание жить в мире на многие века вперед. Ерунда сплошная. Желание жить дальше и появлялось-то лишь в миг тишины. Тишины чистой, как белая березка на краю голубого неба за деревней…

Эх, а если грохочет и ревет, а ты один из миллионов, кто тоже грохочет и ревет, — то желание одно: раствориться. Рассеяться, как порох, — дымом, потому что все кажется тьмой и неправдой. А на кой ты тогда здесь, зачем?

Распалился ум: и все внук, негодник, с выдумками.

Мысли шли помимо воли. Может быть, это не он, а другой человек в валенках на босу ногу шел к себе домой с работы. Даже вечером продолжало таять, и валенки набухли от воды, ноги вспотели. Он спешил, как будто его толкали в спину. Решение могло смениться, как было уже не раз… Нет, не проучит он ее. Ничего это ему не даст, ни уму, ни сердцу, одно расстройство.

Всю жизнь Джон мечтал проучить ее, а за что, сам не знал.

Разве объяснимо то, например, что он никогда не мог ей нагрубить, как хотелось? А она будто и не знала другого бранного слова — Долдон.

Кто бы еще мог так его ужечь, когда пришел с работы без топора? Да на всем белом свете не найдешь такого человека, кроме нее. А топор для Джона — да что говорить, — рука с золотыми пальцами. Топорище смени, и то — как в чужую постель лег — ни сна, ни отдыха, — вот что значит не свое. А лезвие — мать родная, — какое у него лезвие! И что же удумала: припрятала под печь, мол, потерял, без топора вчера пришел. Ведь и вправду чуть не умер — поверил. Это было, когда Дуне Матвеевой столбы в огороде менял… Знает, чем сразить его наповал.

Стала ли она постылой ему? Тут он мог сколько душе угодно рассусоливать, но все было бы неправдой. «Уеду, в Магадан подамся, туда всех принимают… А — так, на волю от нее уеду…»

Пришел домой — никого нет. Включил транзистор на всю громкость, снял валенки, помыл в тазу ноги, надел теплые носки и сел к столу ждать.

Как пришла — продремал.

— Ты оглох совсем, что ли? Зову, зову… Развел симфонии, сделай же потише: воры зайдут и со стулом заберут — не очнешься.

Все. Как рукой сняло. Нет, надо было не заходить даже, и не ждать, не прощаться, а сразу ехать. На попутке до станции, а там… добрых людей хватает еще, нашлись бы и на его долю.

— Мух гоняю. Диаволы, Не любят громкую музыку, вишь, забесились, не по ндраву она им… А давай с тобой в Магадан поедем?

Про мух она, конечно, приняла на свой счет.

— Сиди, Долдон. Разогнался… Там тебя ждут не дождутся.

Вот и весь сказ о дальней дороге.

Зря в их деревеньке нет газетного киоска. Он сел бы туда работать — умеет считать и читать, справился бы. А к чему он о киоске подумал? Не из желания ведь улучшить быт сельских тружеников, хотя не помешало бы — свежие журнальчики, конвертики для пенсионеров, авторучки, фломастеры и переводные картинки для внуков… Открытки. Вот — открытки он имел в виду, когда пришел на ум киоск. Он знал, что с Новым годом, с Двадцать третьим февраля, с Восьмым марта — раскупают до единой, а вот с Днем Победы последние годы дело обстоит похуже. Все меньше и меньше у ч а с т н и к о в остается, тех, кто эту победу завоевал для остальных. И ведь придет такой коварный денек — никого из ветеранов не останется; живет же он, Джон, в своей деревне последним из них… Нет, не открытки его беспокоили — другое. Просто места себе не находил. Что-то совсем другое.