Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Открывай, не заперто.

Сашка, недоумевающе глядя на командира, щелкнул замками, приподнял крышку.

— Харч сверху, бери, что по вкусу, и лопай!

— Ну что вы, товарищ… — попытался было возразить Сашка, но нарвался на твердый, не терпящий возражений голос:

— Это приказ.

Через минуту Сашка уже энергично работал челюстями. В одной руке у него была зажата горбушка батона, в другой кусок копченой колбасы. Сашка ел ее вместе с кожурой и от торопливости не замечал этого.

— Почисть, — Петр Иванович протянул через плечо перочинный ножичек со множеством лезвий. — Да и мне кусочек отрежь, только не перестарайся, потоньше.

Начинало темнеть. Колонна чуть поблескивала зеленью в тусклом свете фар, на полную мощность их не включали — все должно было быть, как в боевой обстановке. Леса по краям дороги почернели, стали похожими на темные скалистые берега, меж которых текла неширокая и неторопливая дорога. Сашка, вздремнув часика с полтора, снова занял свое место.

Петру Ивановичу не спалось. Он сидел на переднем сиденье, всматривался в набегающую дорогу.

Тот год был особый. Маленький Петя не понимал, что происходит, почему вдруг окружающий мир потерял свою прелесть и стал таким неприветливым.

Сестренке Машеньке было четыре года, и ей не с чем было сравнивать свою теперешнюю жизнь — какие могли быть у нее воспоминания? Петьке было тяжелее, он помнил многое: лето для него было бесконечным праздником — дача, речка, неспешный деревенский быт; зима тоже несла свои удовольствия — снеговики и снежные крепости, катанье с гор, игра в снежки, ну и конечно, Новый год — слепящий разноцветный праздник…

Теперь был лишь постоянный холод и изнуряющее, ни на минуту не проходящее желание — есть, есть, есть. Квартира была большой, пустынной, но для них хватало малого уголка — оба жались ближе к печке-«буржуйке», дающей так мало тепла!

Когда мать еще ходила на работу и они оставались вдвоем, казалось, что все это скоро пройдет, что это нелепый, затянувшийся сон. Но сон не кончался, он становился все страшнее, безысходней.

Последнее время мать все больше лежала на кровати. Всю деревянную мебель в квартире съела ненасытная «буржуйка». Когда они втроем ходили на Неву за водой, волоча тяжеленные санки с привязанным к ним баком, то старались не пропустить ни единой веточки, щепочки, сучочка. Но чаще ничего не находили, и в топку пошли дверные косяки, щепа от подоконников, даже книги, которые поначалу мать боялась трогать.

Еще более жестоким и страшным, чем мороз, был наступающий голод. Порции хлеба сокращались, их уже не хватало. Кусочек хлеба, полученный по карточке, мать делила на четыре части. Две из них она сразу отдавала Машеньке и Пете, одну съедала сама, другую прятала про запас — вечером дети получали еще по осьмушке. Но как этого было мало! Все припасы давным-давно кончились, и рассчитывать больше ни на что не приходилось.

Этой зимой Петька перестал быть ребенком. Прежние детские игры и забавы стали чем-то далеким и забытым. Жизнь теперь состояла из постоянного ожидания. Он не очень-то разбирался в обстановке на фронте, не понимал толком слова «блокада». Но в том, что наши непременно победят, он был уверен, он ждал этого часа и дня. Тем более что где-то там, далеко, воевал с врагом и его отец. Отца он, в отличие от Машеньки, помнил хорошо: большой, под потолок, в хрустящей гимнастерке и блестящих, со сжатыми гармошкой голенищами, сапогах. Перед Петькой, как наяву, стояло круглое улыбающееся лицо, серые смеющиеся глаза. Петька знал, что его папа командир Красной Армии, и очень этим гордился. И мама была когда-то такой же веселой, румяной, но тогдашний ее облик выпал из Петькиной памяти, ведь она была постоянно рядом, менялась постепенно, на глазах, и поэтому перемены были не слишком заметны. Тем более что так теперь выглядели все: и они с Машенькой, и соседи, и прохожие на улицах. Те, что были еще живы… Но отец? Нет, отец должен был оставаться таким же здоровым и сильным, чтобы поскорее разбить фашистов и вернуться к ним и спасти. И принести с собой все то радостное и доброе, что было при нем в далекой, довоенной жизни.

Мать старалась как-то развеселить детей. Но ей это плохо удавалось. Даже улыбка, которую она пыталась изобразить, больше походила на гримасу боли и страдания. Казалось, что на лице были одни глаза в черном полукружье, а щеки провалились. Петька видел, что маме приходится тяжелее, чем им с Машенькой. Видел, но что он мог поделать?

Однажды мать сказала, как будто ни к кому не обращаясь:

— Больше нам топить нечем.

И ушла к соседям. Ее с полчаса не было. Потом она пришла, с усилием волоча за собой деревянную табуретку. На то, чтобы отломать одну ножку, расщепить ее, ушло полтора часа. После этого мать обессиленно упала на кровать и не вставала до утра.

Табуретку удалось растянуть на три дня. В квартире становилось все холоднее. Но это можно было бы вытерпеть, если бы не пустой, сведенный судорогой желудок. За последние дни Петька от голода несколько раз терял сознание. Его отпаивали водой, но от нее только набухал живот, а насыщение не приходило. Все чаще ему вспоминался отец. «Ну где же ты? — молил Петька. — Почему тебя так долго нет?!» Он знал, что словами делу не поможешь, но… А что но? На кого еще ему было надеяться? Он припоминал все подробности довоенной жизни, и однажды, когда мать с сестренкой спали, он вспомнил: отец, вернувшийся с учений, пропыленный, усталый и загорелый, подхватывает его на руки, обнимает, целует, потом подбрасывает вверх — раз, еще раз… Петька визжал от восторга, взлетал под потолок в коридоре к антресолям, падал и снова взмывал ввысь… Отец поставил его на пол, быстро вытащил какой-то сверток из своего маленького фанерного чемоданчика и ловко забросил его на полку. «Пускай полежит, отдохнет до следующего раза!» — сказал он и, подхватив Петьку на руки, пошел в комнату.

Через месяц началась война.

Петька помнил, что отец ушел без чемодана, в его руке был вещмешок, большой, туго набитый. У него мелькнуло: «Будет чем топить, будет. Пускай и ненадолго хватит, пусть на день всего. Но хоть день в тепле!» Он выбежал в коридор. Антресоли были высоко. Мать с сестренкой будить не хотелось. Но даже если были бы в доме стул или табурет, он все равно не дотянулся бы с них до такой верхотуры. У Петьки оставалась одна надежда — на железную стремянку, стоящую в углу коридора. Не раздумывая, он бросился к ней, вцепился обеими ручонками в леденящий металл. Все было бесполезно, стремянка не поддалась. Петька понял, что ему ни за что не сдвинуть с места. Он отошел и уселся на корточках у стенки. И теперь со стороны ясно увидел, что если бы он дотащил ее до антресолей и вскарабкался наверх по скользким ступенькам-прутьям, его роста еле-еле хватило бы на то, чтоб кончиками вытянутых пальцев достать до нижнего края заветной полки.