Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

— Мам, — ответил я, — ник чему это…

— Ну почему?!

— Точно говорю, ни к чему. Характер у меня, сама знаешь — какой. Мне одному лучше. Да и тебе тоже без меня лучше, поверь.

— Да уж, лучше. Тоска одна… И за тебя беспокоюсь. Совсем ведь не знаю… Не знаю ничего. Как ты, как там у тебя… Приезжал бы? Пирог ведь так и остался, не ела. Тебя ждёт.

— Ни к чему…

— Игорь…

Снова всхлип, теперь уже явственней, громче.

— …И правда ведь сердце болит. Мне бы увидеть тебя… Надо видеть. Приезжай, я прошу. Грех ведь к матери не приехать.

«Грех… Странно, — подумал я. 0 °Cтранно звучит это слово. Похоже на слово «орех». Или «грек». Или «грецкий орех». Или «гречка». Каша… Каша — и орех. Ничего общего… Может быть, это когда кашу делают из орехов? Вот ведь дурость какая! Дурость какая мне с утра в голову лезет. Впрочем, она и днём лезет, и вечером… Что же это слово напоминает? Ведь напоминает что-то?»

— Ну что ты молчишь?

— Думаю.

— Что думать-то тебе?

Теперь в её голосе явственно слышалось раздражение.

— Всё ты говоришь… Лишь бы отговориться! Я же знаю, ты опять будешь весь день дома сидеть. То одна статья у тебя, то другая. Не дашь даже почитать!

— К чему тебе?

— Да мне ни к чему… Хоть бы узнала что-то о тебе. А то ты ведь как чужой стал. Как чужой, Игорь.

«Стал… Когда стал? Был всегда…»

— Когда приехать можно? — спросил я.

Неожиданно для самого себя. Я не знаю, я до сих пор не знаю, почему, по какой причине, для чего вообще задал я этот вопрос, этот глупый, совершенно мне не нужный вопрос и, самое главное, какой ответ я ожидал услышать.

Ведь понятно было, что мама скажет: «Хоть сейчас».

— Да, господи, Игорь, когда хочешь. Хоть сейчас! Я же говорю…

Нет, зачем я спросил? Не лучше было бы, чтобы маму убил не я, а кто-нибудь другой? Не лучше было бы не брать на себя этот грех…

Орех? Чёртов орех, что он мне мерещиться каждый раз вслед за произнесённым этим словом?

…нет, не брать его на себя, а подарить кому-нибудь другому? И не всё ли равно, кому?

Только надо ли так поступать? Если уж решил убивать… Но я ведь не решал. Убивать — это когда постепенно, одного за другим. Это когда остаёшься с жертвой один на один. Когда осознаёшь себя убийце, когда понимаешь, отчётливо, ясно понимаешь, что ты, именно ты, лично ты и никто другой возьмёт сейчас нож и всадит его, именно так — с размаху всадит в живот именно вот этого человека, именно этого, а не другого. Именно этого человека… Как он выглядит? Низенький, волосы редкие, губы толстые, бородавка под носом. Да, он не слишком приятен, но ведь ты с ним один на один. Можно разглядеть его, можно даже потрогать. Можно услышать его дыхание, можно спросить его о здоровье (и он ответит!), можно увидеть синие жилки под его кожей (да, именно те самые жилки, кровь из которые через секунды выпустишь ты своим ножом). Можно увидеть и понять, что именно эту, вот эту самую, пусть не самую удачную, пусть не самую безгрешную, пусть не самую нужную, но именно эту жизнь прервёшь ты сейчас, обрубишь, обрежешь и именно этот человек перестанет жить по твоей воле.

Но это если касается кого-то одного… Когда остаёшься один на один с массами… С массами людей…

Вот чёрт, слово-то! Похоже на вал, на тяжёлый коричневый пласт глины, вывороченный ковшом экскаватора. Пласт, с гулким стуком падающий из-под ковша на землю.

Массы… Нет ни лиц, ни рук, ни глаз, ни запаха пота, ни молящих взглядов, ни криков, ни угрожающего шипения сквозь сжатые зубы, ни прикрытых в предсмертной молитве, дрожащих от страха век, ни трясущихся в плаче плеч, ни подгибающихся коленей… Нет ничего!

Только небольшое движение гусениц, подъём ковша — и пласт перевёрнут. Ещё движение — и перевёрнут ещё один.

А если одним таким пластом ты переворачиваешь всех людей на земле? И знаешь точно, что никто не придёт тебя осудить, потому что не будет уже суда, будет только страх каждого за свою жизнь, только за свою, и распавшееся на атомы отдельных страхов человечество бессильно будет исполнить даже самый необременительный нравственный закон и потому любой проступок, любое помышление или действие из тех, что называли прежде словом «грех» будет неизмеримо выше и сильнее любой попытки осуждения.

И любой судья будет знать, что есть некто сильнее его. Тот, чей ядовитый плевок висит на его мантии…

Но — легко с человечеством. Но как же трудно, как это невозможно, немыслимо убить человека!

Слабость это… Что-то от человека осталось, верно.

Не от раздражения ли, внезапно осознанной слабости и раздражения на самогл себя, на собственную слабость согласился я тогда поехать к ней?

Или решил, что свою маму не могу отдать никому? Что только я могу?..

— Хорошо. Я приеду. Прямо сейчас…

— Так вот, Дмитрий Леонидович, — продолжал Торопов, — соседи, как вы говорите, отравлены…

— Точно, — согласился третий сосед.

— А сели бы вы живыми увидели? — спросил Торопов. — Если бы вы узнали, что они, несмотря на то, что вы так и не смогли, не успели их предупредить, тем не менее живы? Вы бы поверили в то, что заговор, возможно, лично вас и ваших соседей не касается?

— Травят, — убеждённо сказал третий сосед.

— Но если соседи живы, то кто же тогда травит и кого? — возразил Торопов.

— Если соседи живы, то, верно, они и травят, — убеждённо сказал третий сосед.

Затем лёг на кровать и отвернулся к стене.

«Ну, не слишком сложный случай», — шёпотом заметил Торопов.

Кровать моя стояла ближе всех прочих к двери, потому многие фразы, явно не предназначенные для ушей пациентов, слышал. Возможно, и сонный вид мой вводил врачей в заблуждение, оттого и говорили они между собой не всегда так тихо, как надо бы. Впрочем, они вполне могли просто не обращать на меня внимания… Мало, что слышит или слышит этот тип… Кто он вообще такой?

— А это кто у нас такой? — спросил Торопов.

И повернулся ко мне.

В её квартире всё было по-прежнему. Ничего не изменилось. Тот же старый, ещё помнящий моё отрочество сервант, стол с кружевной скатертью, три глиняных горшка с кактусами на подоконнике и деревянная кадка со столетником у окна, телевизор, что покупал ещё отец, книжный шкаф… Даже книги за меся, похоже, не поменяли мест своих.

И в воздухе — тяжёлый, густой, анисовый запах лекарств.

— Вот и хорошо…

Она всё в том же синем халате с белыми ромашками. Но в ней перемены видны. Всё по-прежнему, всё на месте, всё то же…

Всё, но не она. Моя мама изменилась.

Она стала ниже ростом. Ещё ниже.

В первый раз я заметил это ещё года три назад. И меня напугало это.

Она стала уменьшаться.

Когда-то давно, ещё в самом раннем, почти и не запомненном мною детстве (разве что пятнами, отрывками, кусками) думал я, что люди и умирают так… Сам не пойму, отчего, по какой причине я думал о смерти, что, какое именно событие дало именно такое направление моим мыслям, но вот подумал отчего-то… И решил, что смерть приходит так, постепенно… Человек начинает уменьшаться. Он становится всё ниже, ниже, ниже. Становится гномом, карликом. Потом — совсем уж маленьким, незаметным, никому не видным и потому никем не замечаемым лилипутом. Так, что вокруг него только чьи-то ноги, уходящие вверх, к самому небу. Ещё — пыльный, похожий на пустыню асфальт. Ещё — трава, высокая, будто деревья, которых теперь уже и не видно. И земля, совсем близко земля.