Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Вот так, постепенно, человек уходит в землю. Умирает.

Становится меньше — и исчезает совсем.

Возможно, я думал так, потому что видел когда-то очень, очень давно у нас во дворе старушку. Низенькую старушку с большим горбом на спине.

Она, возможно, болела. Ей было тяжело. Она и впрямь уменьшалась. Каждый день. И потом — исчезла. Я уже и не помню тот день, когда перестала она, зябко кутаясь в толстое ватное пальто, палочкой постукивая по асфальту, дыша тяжело и с тонким, жалобным, протяжным свистом, выходить из подъезда и, присев на скамейку, сидеть так до самого вечера. Недвижно. И тяжело, с трудом вдыхая воздух, будто грудь её ежесекундно боролась с грузом давившего её горба.

И вот — она пропала. Остался только кусочек, кусочек памяти, обрывок плёнки, что в свой черёд пропадёт теперь вместе со мной.

И когда это началось с мамой… память, проклятая память бросила мне именно этот кусок, этот обрывок, эту картинку. Бросила, чтобы напугать.

Проклятая память!

— Вот и хорошо, что ты приехал. Ты знаешь, я и борщ сварила. Как раз…

Я ехал минут сорок, не больше. Далеко ли тут — четыре переезда на метро (метро? опять метро? я что, и сегодня работаю?), до метро — минут пятнадцать пешком, и от него — идти минут пять (да, у моей мамы дом совсем рядом со станцией… вечером не слишком хорошо, пьяные попадаются, моча в подъезде… этот рынок на выходе со станции, пустые картонные коробки, деревянные ящики разбросаны где попало… вечером плохо, зато днём — ничего… хорошо).

Нет, не могла, не успела бы она за сорок минут борщ сварить. Не из пакетиков же заправку высыпает! Я точно знаю — моя мама натуральное любит. Натуральное мясо, овощи… Свежие овощи.

Нет, не успела бы. Значит, заранее готовила. Видно, была уверена, твёрдо уверена в том, что я приеду. Почему? Я и сам ещё час назад не был уверен.

Впрочем… Ладно, ни к чему это. Просто я уже успокоился. Всё, что можно было передумать, пережить, всё, чего ещё можно был бы испугаться или устыдиться — всё уже прошло через меня, через моё сознание, через мою жизнь. Всё прошло, осталось только всё то же прежнее равнодушие. Не спокойствие, нет. Равнодушие.

Осталось со мной. Немое. Слепое. Глухое. Безмозглое.

Думал ли когда-нибудь, что приду сюда вместе со смертью? Что притащу её с собой?

— Проходи… Куртку сними, что ты всё в ней стоишь…

И вешалка всё та же, разве что крючок (тот самый, на который я и два года назад, когда ещё жил с родителями, вешал куртки, пальто, плащи… почему-то только на него… привычка, что ли?).

Я стоял на пороге комнаты. Теперь я зашёл. Какие странные бывают возвращения… Не в детство, не в юность… Не назад. Не домой.

Возвращаешься чужим. Совсем чужим.

Я подошёл к креслу, что стояло напротив телевизора.

Кот Тимофей, развалившийся в кресле, зевнул лениво и протянул вперёд лапы, будто приветствуя меня.

— Вот, вот, — сказала мама, зайдя в комнату. — Прямо никакой управы на него нет. Рыбу опять стащил…

— Откуда?

— Со стола, как обычно.

Тимофей прикрыл глаза и замурчал, словно доволен был тем, как обсуждают его подвиги.

— Положила разморозить… Для него же положила. Нет, чтобы, как все приличные, воспитанные коты, посидеть, дождаться. Натура-то разбойничья, бандитская. Надо залезть обязательно, лапой на пол свалить, утащить. Съесть потихоньку…

Тимофей приоткрыл глаза…

«Именно так!»

…царапнул лапой обивку кресла и отвернулся.

— Сытый теперь, довольный…

Мама подошла к серванту, открыла дверцу и достала сложенный листок бумаги. Потом поманила меня.

— Игорь, посмотри…

Я подошёл. Она развернула листок и передала его мне.

Рисунок, штрихи неровные, прыгающие линии… Но виден, отчётливо, ясно — крест с разбросанными лапами, ползущий по листу, распластанный, придавленный, широкий, расплющенный крест. С витыми узорами, будто заросший, охваченный по контуру переплетёнными ветвями.

— Вот… Нравится?

Я вернул ей листок.

— Петя нарисовал, — пояснила мама и сложила листок.

Убрала в сервант и закрыла дверцу.

— Нравится?

Я пожал плечами.

«Что это за линии? Почему всё так переплетено? Так тоскливо… скомкать хочется, порвать…»

— Не знаю… Наверное, красиво… Я не художник.

— Дядю Петю помнишь? — спросила мама. — Брат мой, твой дядя… Ты маленький ещё был — он тебя на коляске катал, в парке. Упросил нас. Говорит: «Дайте хоть с племянником погулять, а то он у вас и воздухом почти не дышит… сопит всё». Ты, когда маленький был, и впрямь сопел всё время. Мы даже думали — с горлом вдруг что не так. Или, боже упаси, с лёгкими. К врачу ходили… Нет, говорят, всё нормально. Дыхание такое… А так — ты тихий был.

— Что это? — спросил я.

— Что?

— На бумаге? Что за рисунок?

— Это Петя для отца нарисовал, — пояснила мама. — На могилу ему поставить. Я попросила, а он… Нарисовал вот… Заказ теперь надо сделать. Дорого, конечно, но он помочь обещал. И впрямь — пора бы. Не дело это — который уж год, а всё это старый крест стоит, что на похоронах ещё поставили. Он уж в прошлом году покосился. Мы весной, на пасху, поправили… Помнишь, ездили тогда?

— Не помню, — ответил я. — Не ездил…

— Да, не было тебя, — мама вздохнула. — Вот, не ездишь к отцу на могилу… А совсем старой стану, тяжело мне будет — тогда как?

— Не люблю кладбища… Тяжело там…

— Да уж, — согласилась мама. — Нелегко. Но съездил бы хоть раз? Недалеко ведь, у Пети машину есть. Он нас с тётей Лидой всегда отвозит. И тебя бы взяли, место есть. Позвонил бы, договорились…

— Что зимой ездить? — ответил я.

«Господи, ну не надо! Не надо! Тяжело… А хоть бы и легко было — поехал бы я тогда? Легко мне глотать этот смрадный воздух? Мне кажется… на любом кладбище… морге… могильнике — как на мясном заводе. Пахнет гнилым мясом, гнилым трупным мясом, разлагающимся, разваливающимся, зелёными пятнами, студенистыми потёками покрытым мясом… Сладкий до приторности, тошнотворный запах! А, может, тошнотворным он мне лишь кажется? И только стараюсь уверить себя, что он мне не нравится? А на самом деле… На самом деле я боюсь, где-то втайне, втайне от самого себя, боюсь того, что… этот запах, этот вид гниющей плоти… понравится мне? Покажется мне привлекательным? Манящим? Влекущим? Зовущим? Или… даже…»

— Не люблю я эти кладбища. Нет, мам, прости… Не могу.

«Не люблю! Ложь! Ложь! Ненавижу эти проклятые могильники, места, где трупы закапывают в землю! Скоро у вас не будет таких мест, не будет… Некуда будет закапывать… Как в Париже в чумные годы — в катакомбы будете сваливать, на кладбищах в три рядя, штабелями поверх земли будете класть… И всё равно места не хватит! Сжигать будете, в ямы пепел сыпать. И — хлорка по улицам, по улицам… Как сейчас снег…»